Страна туманов - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 50
- Предыдущая
- 50/50
Сам Челленджер сильно изменился. Его знакомые и коллеги заметили перемену, хотя и не могли объяснить ее причин. Он стал скромнее, деликатнее, душевнее. Поборник научной методологии и точного знания, в глубине души он чувствовал, что долгие годы напрасно тратил силы, чиня препятствия попыткам человеческого разума разобраться в тайнах неведомого. Он сурово себя осуждал за прежние заблуждения, и произошедшая переоценка ценностей сильно изменила его. К тому же с присущей ему увлеченностью он погрузился в изучение трактатов по данной проблеме, и теперь, избавившись от прежних предрассудков, постигал выдающиеся труды Гейра, де Моргана, Крукса, Ломброзо, Баррета, Лоджа и многих других и поражался, как это он раньше мог полагать, что столь удивительное единодушие основывается на заблуждении. Страстный и открытый по натуре, он теперь стал отстаивать спиритуализм с тем же рвением и, как ни удивительно, с той же непримиримостью, с какой прежде его отвергал. Старый лев огрызался и рычал на тех, кого еще недавно считал единомышленниками.
Его выдающаяся статья в Спектейторе. начиналась так: Идиотское неверие и тупое упрямство церковников, которые не желали даже взглянуть в телескоп Галилея и своими глазами увидеть спутники Юпитера, в наши дни намного превзойдены крикливыми полемистами, позволяющими себе высказывать поспешные суждения по поводу тех связанных со сферой духа проблем, о которых они даже не удосужились прежде узнать. В заключение он писал, что его оппоненты .не только не являются истинными представителями научной мысли XX века, но выражают идеи, больше подходящие для эпохи раннего плиоцена. Критики тут же, по своему обыкновению, подняли шум, протестуя против резкого тона статьи, хотя прежде считали это вполне дозволенным по отношению к противной стороне. Итак, мы можем теперь покинуть Челленджера, чья буйная шевелюра уже подернулась сединой, но чей разум лишь окреп и возмужал. Отныне профессор смело смотрит в будущее, ибо оно сулит ему не смерть, но вечную жизнь — с безграничными возможностями и перспективами. Сыграли свадьбу. Церемония была скромной, и никакой провидец не смог угадать, кого именно счастливый отец пригласит в Уайтхолл-Румз. Собралась дружная и веселая компания, кружок посвященных, которым противостоял остальной мир. Там был преподобный Чарльз Мейсон: он венчал молодых, — в своем черном одеянии, но сияющий белозубой улыбкой, он обходил собравшихся, пробуждая в душах мир и любовь. Мейли, закаленный в боях, но жаждущий новых сражений, стоял подле жены, своего верного оруженосца, в трудную минуту всегда готового его поддержать. Приехал из Парижа доктор Мопюи; он долго пытался втолковать официанту, что желал бы выпить чашечку кофе, но тот принес ему пачку зубочисток, к вящему удовольствию лорда Рокстона. Пригласили и милейшего Болсоувера, и кое-кого из Хаммерсмитского кружка. Тома Линдена с супругой, Смита, этого бойцового петуха, доктора Аткинсона, издателя Марвина с его добрейшей женой, чету Огилви, миниатюрную мисс Делисию с ее бездонной сумкой и бесконечными брошюрами, доктора Росса Скоттона, ныне исцелившегося, и даже доктора Фелкина, который немало способствовал его излечению, по крайней мере в тех пределах, в каких его земной представитель, сестра Урсула, могла его заменить. Их и немало других вполне можно было различить в пределах цветового спектра, воспринимаемого человеческим глазом, и звукового диапазона, различимого ухом. Но кто знает, сколько еще гостей, не включенных в эти узкие рамки, почтили молодых своим присутствием и осенили благословением!
Прежде чем мы закончим наше повествование, хотелось бы остановиться еще на одном эпизоде. Перенесемся мысленно в один из номеров гостиницы Империал., что в Фолкстоне. Мистер и миссис Мелоун сидят у окна и смотрят на хмурое вечернее небо над проливом. Из-за горизонта, извиваясь, ползут по небу огромные пунцовые щупальца, таящие угрозу посланцы мира невидимого и загадочного. А внизу, выбиваясь из последних сил, стремится к родным берегам утлый челн. Чуть дальше видны большие океанские корабли — словно чуя опасность, они застряли посреди пролива. Смутное чувство опасности, исходящее от этого неба, подсознательно подействовало на молодых людей. — Энид, — начал Мелоун, — расскажи мне, какие из наших спиритических впечатлений больше всего подействовали на тебя?
— Так удивительно, что ты спросил именно об этом, Нэд, ведь я только что сама о том же подумала. Мне кажется, что эти мысли нам навеяло небо, такое оно жуткое, пугающее. Я размышляла о Миромаре, таинственном человеке с его мрачными пророчествами.
— И я тоже.
— А ты слыхал о нем что-нибудь с тех пор?
— Лишь однажды. Как-то воскресным утром я забрел в Гайд-парк, и там, перед небольшой группкой слушателей, выступал он. Я тихо подошел и прислушался. Он говорил все те же жуткие слова.
— А как его восприняли окружающие? Они не рассмеялись? — Но ты же сама слышала, что он говорит. Разве тебе хотелось смеяться?
— Да нет, конечно. Но ведь не станешь же ты воспринимать все серьезно, правда, Нэд? Посмотри, на какой твердой почве стоит старушка Англия! Или взгляни на наш величественный отель, на людей, живущих здесь, на эти нудные утренние газеты, да на весь уклад жизни цивилизованной нации. Неужели ты и правда веришь, будто что-то это все может уничтожить? — Кто знает? Миромар ведь не единственный, кто так говорит. — Что ж, выходит, по его мнению, грядет конец света? — Нет-нет, это будет возрождение мира, мира истинного, такого, каким замыслил его Господь.
— Тогда это величайшее предсказание! Но чем провинился мир, если все-таки должен свершиться столь страшный суд?
— Причиной всему грубый материализм, косность церковных обрядов, пренебрежение духовными помыслами, отрицание существования невидимого мира, осмеяние, которому подвергается это новое откровение, — так считает он.
— Но ведь раньше мир был еще хуже.
— Но тогда не было нынешних достижений — ни образования, ни науки, ни того, что мы называем цивилизацией, которые, казалось бы, должны вести к новой духовности. К сожалению, все это обратилось во зло. Появились аэропланы, но с их помощью бомбят города. Мы учимся создавать подводные лодки и губим моряков. Мы познаем мир химических веществ, превращая их во взрывчатку и ядовитые газы. И дела становятся хуже день ото дня. Сейчас нет такой страны, где втайне не обдумывали бы, как испортить жизнь всем остальным. Разве для этого Бог создал нашу планету, и допустит ли Он, чтобы мир шел по такому пути?
— Это кто говорит: ты или Миромар?
— Как тебе сказать? Я и сам размышлял над этим и пришел к тем же выводам, что и он. Однажды я прочитал записанное Чарльзом Мейсоном послание: Самое опасное для человека или даже для целого народа — это когда интеллект развит сильнее духовности. Как будто специально сказано о сегодняшнем дне!
— А как все произойдет?
— Тут я могу сослаться только на Миромара. Он говорит, что придет конец смутам и войнам, голоду и чуме, землетрясениям, потопам и наводнениям и воцарятся несказанные гармония и покой.
Огромные пунцовые полосы опоясали небо. На западе пылал огненно-красный закат, постепенно переходивший в тусклое красноватое сияние. Энид вздрогнула, взглянув туда.
— Мы знаем только одно, — вновь нарушил молчание Мелоун. — Две любящие души вместе проходят через все сферы. Так стоит ли нам бояться смерти или тех испытаний, что уготовит нам жизнь?
Она улыбнулась и вложила в его руку свою ладонь.
— А ведь верно, — сказала она.
- Предыдущая
- 50/50
