Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Керуак Джек - Страница 21

У меня с друзьями в Нью-Йорке есть свой особый способ веселиться, не тратя много денег, а самое главное — не домогаются формалистические зануды, как, скажем, роскошный вечер на балу у мэра. Не нужно жать руки и не надо назначать встречи, и нам нормально. Мы как бы бродим везде, как дети. Забредаем на вечеринки и рассказываем всем, чем занимались, а люди думают, это мы так хлещемся. Они говорят: «О, смотрите, битники!»

Возьмем, к примеру, вот такой типичный вечер, который можно себе устроить. Вынырнув из подземки Седьмой авеню на Сорок второй улице, проходишь сортир, который битовейший сортир в Нью-Йорке, никогда нипочем не скажешь, открыт он или нет, обычно там перед ним здоровенная цепь, гласящая, что он не работает, или же снаружи шибается какой-нибудь седовласый разлагающийся монстр. Это сортир, мимо которого все семь миллионов человек в Нью-Йорке в тот или иной раз проходили и странным манером замечали его — мимо нового прилавка с жаренными-на-углях-гамбургерами, «Библейских киосков», исправных музыкальных автоматов и захудалой лавки подпольных использованных журналов рядом с арахисово-хрупким магазином, пахнущим аркадами подземки — там и сям подержанный экземпляр этого старого барда Плотина, вкравшийся промеж остатков собраний немецких учебников для старших классов, где продают длинные захудалые на вид «горячие собаки» (нет, вообще-то они вполне красивые, особенно если у тебя нет 15 центов и ты ищешь кого-то в «Кафетерии Бикфорда», кто может подкинуть тебе форцов, одолжить тебе налички.

Поднимаешься по той лестнице, люди там стоят часами и стоят, пуская слюну под дождем, с промокшими насквозь зонтиками — кучи парней в дангери, боящихся идти в армию, полуподнявшись по лестнице на железных ступеньках, в ожидании бог его весть чего, среди них определенно какие-то романтические герои только что из Оклахомы со стремлениями в итоге оказаться страждущим в объятиях какой-нибудь непредсказуемой сексапильной юной блондинки в пентхаусе на Эмпайр-стейт-билдинг — кое-кто из них, вероятно, стоит там, мечтая завладеть Эмпайр-стейт-билдинг посредством волшебного заклинания, которое они себе намечтали у ручья на заросших задворках захудалого старого дома на закраинах Тексарканы. Стыдно, что видно, как заходят в грязную киношку (как название-то?) через дорогу от нью-йоркской «Таймс» — лев и тигр мимоходом, как говаривал Том Вулф об определенных субъектах, проходивших мимо того угла.

Опираясь на ту сигарную лавку со множеством телефонных будок на углу Сорок второй улицы и Седьмой, откуда совершаешь прекрасные телефонные звонки, глядя изнутри на улицу, а там становится очень уютненько, если снаружи льет, а тебе нравится длить разговор, кого находишь? Баскетбольные команды? Баскетбольных тренеров? Туда ходят все эти парни с роликового катка? Снова кошаки из Бронкса, им лишь бы поприключаться, любовной романтики себе ищут? Странные дуэты девушек, выходящие из грязных киношек? Вы их вообще видали? Или попутавшие пьяные предприниматели, у которых шляпы наперекосяк на седеющих бошках, кататонически пялятся вверх на знаки, проплывающие на здании «Таймс», мимо катят огромные фразы про Хрущева, народности Азии перечисляются вспыхивающими лампочками, всегда пятьсот точек после каждого предложения. Вдруг на углу возникает психопатически встревоженный полисмен и говорит, чтобы все уходили. Таков центр величайшего города, что когда-либо ведал свет, и вот что здесь делают битники. «Стоять на уличном углу и никого не ждать — вот власть», — речет поэт Грегори Корсо.

Вместо того чтоб ходить в ночные клубы — если вы в положении нощноклубно тусоваться (большинство битников гремит пустыми карманами, минуя «Птицляндию») — как странно стоять на тротуаре и просто глядеть, как мимо канает этот эксцентричный жутик со Второй авеню, похожий на Наполеона, щупая крошки печенек у себя в карманах; или 15-летний пацан с личиком маленького мерзавца, или же кто-то вдруг проносится мимо в бейсболке (потому что видишь только ее), и наконец старая дама, одетая в семь шляп и длинную потасканную шубу посреди июльской ночи, тащит громадный русский шерстяной ридикюль, набитый исписанными клочками бумаги, гласящими: «Корпорация Фестивальный Фонд, 70 000 микробов», а из рукавов ее разлетается моль — она подскакивает и досаждает Храмовникам. И вещмешковые солдаты без войны — дудцы в гармоники с товарняков. Разумеется, есть и нормальные ньюйоркцы, выглядят они до нелепости неуместно и так же странно, как их собственная опрятная странность, тащат пиццы и «Дейли ньюс», и направляются к бурым полуподвалам или пенсильванским поездам. Можно увидеть, как сам У. Х. Оден теребится мимо под дождем — Пол Боулз, щеголь в дакроновом костюме, проездом из Марокко, призрак самого Германа Мелвилла, преследуемый Бартлби, Писцом с Уолл-стрит, и Пьером, неоднозначным хипстером 1848 года на прогулке — посмотреть, что творится во вспышках новостей «Таймс» — вернемся же к газетному киоску на углу. РЫВОК В КОСМОС… ПАПА РИМСКИЙ ОМЫВАЕТ НОГИ БЕДНЯКАМ…

Перейдем через дорогу к «Гранту», нашему любимому обеденному месту. За 65 центов получаешь огромную тарелку жареных моллюсков, массу французского жареного картофеля, маленькую порцию капустного салата, немного татарского соуса, плошечку красного соуса к рыбе, ломтик лимона, два ломтя свежего ржаного хлеба, плюху масла, а еще за десять центов — стакан редкого березового пива. Что за праздник там есть! Миграции испанцев, жующих «горячие собаки», стоя, опираясь на большие горшки горчицы. Десять разных прилавков с разными фирменными блюдами. Десятицентовые сандвичи с сыром, два бара с пойлом для Апокалипсиса, о да, и великими равнодушными барменами. И легавые стоят позади, наедаются за так — пьяные саксофонисты в откидоне, — одинокие горделивые тряпичники с Гудзон-стрит ужинают супом, никому не говоря ни слова, с черными пальцами, горе. Двадцать тысяч клиентов в день — пятьдесят тысяч в дождливый день — сто тысяч в снежный день. Работает двадцать четыре часа в ночь. Уединенность — великолепна под палящим красным светом, полным разговоров. Тулуз-Лотрек, с его уродством и тростью, рисует в углу наброски. Там можно побыть пять минут и заглотить еду либо же зависнуть на много часов, ведя безумные философические беседы с друганом и размышляя о людях. «Давай слопаем по “горячей собаке” перед тем, как идти в кино!», и так там улетаешь, что до кино и не доходишь, потому что тут лучше, чем представление про Дорис Дэй в отпуске на Карибах.

«А что мы сегодня вечером будем делать?» «Марти хотел пойти в кино, а нам надо срастить дряни. Пошли в “Автомат”».

«Минуточку, мне ботинки надо почистить на пожарном гидранте».

«Хочешь посмотреть на себя в зеркале смеха?»

«Хочешь снять четыре снимка за четвертачок? Потому что на вечной сцене. Можно посмотреть на картинку и вспомнить ее, когда мы мудрые старые седовласые Торо в хижинах».

«Ах, смешных зеркал больше нет, у них тут раньше была комната смеха».

«Как насчет “Смех-Кина”?»

«Тоже уже нет».

«Есть блошиный цирк».

«У них еще есть танциндефки?»

«Бурлеск исчез еще много миллионов лет назад».

«Зайдем тогда в “Автомат” и будем смотреть, как старухи фасоль едят, или на глухонемых, которые там стоят перед окном, а ты на них смотришь и пытаешься вычислить невидимый язык, пока он скачет от лица к лицу через окно и с пальца на палец?.. Почему на Таймс-сквер себя чувствуешь, как в большой комнате?»

Через дорогу «Бикфордс», прям посреди квартала под козырьком «Театра Аполлон» и совсем рядом с книжной лавочкой, что специализируется на Хэвлоке Эллисе и Рабле с тыщами половых маньяков, что там роются в ларях. «Бикфордс» есть величайшее тусовалово на Таймс-сквер — многие отвисали там годами, и муж, и мальчик искали лишь бог весть чего, может, какого-то ангела Таймс-сквер, что превратил бы всю эту большую комнату в дом родной, в старую усадьбу — цивилизации это нужно. Что за дело вообще у Таймс-сквер? Можно тогда и кайф от нее получить. Величайший город, что только свет видывал. А на Марсе есть Таймс-сквер? Что бы Капля на Таймс-сквер делала? Или святой Франциск?