Без права на подвиг (СИ) - Респов Андрей - Страница 61

— Простите, Пётр Михайлович. Вы из шоковой палаты? Это вас, кажется, утром санитары принесли с допроса?

— Да, меня, Василий Иванович.

— Но позвольте, дорогой мой, вы же были без сознания и при осмотре я, конечно, не нашёл ни переломов, ни признаков внутреннего кровотечения. Но тупая травма живота, контузия: били вас изрядно. Конечно, без рентгена не поручусь, но пара, другая трещин в рёберных костях, органы брюшной полости и почки не могли не повредиться. К тому же контузия очевидна. Я сам фиксировал нистагм. Вы мочились?

— Да, доктор. И крови в моче нет. Чувствую себя удовлетворительно: ни головных болей, ни головокружения, ни тошноты. Кожу немного саднит и мышцы побаливают, а в остальном не жалуюсь, — решил я добавить в конце, чтобы моё самочувствие не выглядело слишком уж подозрительно-хорошим. Мне совсем не хотелось, чтобы местный лепила проявлял ко мне слишком пристальное внимание.

— Феноменально! Разрешите, я вас осмотрю, голубчик.

— Пожалуйста.

В последующую четверть часа я с интересом наблюдал, как Василий Иванович прощупывает меня, выстукивает и выслушивает через допотопный деревянный стетоскоп, что-то бормоча вполголоса и покачивая головой со смешным седым ёжиком.

— Да, голубчик. Действительно, удивили вы меня. Не к чему особенно придраться. Но я сам ещё утром, пусть и наспех, осматривал вас…хм…может усталость, будь она неладна. Да и память подводить стала. Беда… Всё же я бы подержал вас денёк-другой. Сами видите, обходимся чем бог послал, — он развёл руками, в одной из которых была зажата трубка стетоскопа, — старенький рентгенаппарат есть, конечно, но на него плёнка в дефиците, да и ломается постоянно. Если бы не местные умельцы, давно бы списали в хлам. Мда…что-то разболтался я. Вы, Пётр Михайлович, сейчас у меня распишетесь в учётной книге, чтобы на довольствие встать. Я котловым распоряжусь, чтобы вам баландочки плеснули в обед. Без горячего, батенька, выздоравливающему никак нельзя. А вот хлеба, извините, не сможем выделить. Только завтра. С этим строго. Извините ещё раз.

Я молча смотрел на этого пожилого доктора и горький комок подкатывал к горлу. Он предо мной извиняется за то, что не может накормить больного. Ну, фашистня поганая, дайте мне только развязаться со своей задачей, уж я-то остатнее время аватара использую с толком. Будьте покойны!

— Вы меня слышите, Пётр? У вас всё в порядке?

— А? Да, доктор. Всё нормально. Задумался просто. Вы не переживайте. Похлебаю баландочки, перетерплю как-нибудь до завтра. Помните, как у поэта: «Вынес достаточно русский народ… Вынесет всё — и широкую ясную грудью проложит дорогу себе…»

— Любите Некрасова, Пётр Михайлович? Так он в этих словах про дорогу да крепостных пишет.

— Уважаю, Василий Иванович. А что написано про иное, так на то он и классик, чтобы его слова к любому времени и положению отнести можно было. Спасибо вам, доктор. Где мне расписаться?

— Вот здесь и здесь, — указал мне врач на строчки в раскрытом гроссбухе, — за довольствие и постельное бельё. Орднунг, однако.

— Всего доброго, Василий Иванович.

— И вам, Пётр Михайлович.

Возвращался в палату я слегка озадаченным. Вот вроде бы ни о чём таком особенном с доктором не говорил, а словно живой водою умылся. И сам ведь в прошлой жизни больше четверти века эскулапом отбарабанил. А тут…

Есть же люди! И даже в плену ничего их не берёт, не меняет. Не ожесточает, не превращает в циников и рвачей. В чём его сила? Интересно, доживёт Василий Иванович до победы? Что-то не помню я упоминания в документах никого из выживших русских врачей Цайтхайна. Скворцова, подстилку фашистскую, главного врача госпиталя запомнил хорошо. Скольким пленным стоило жизни его руководство после превращения лагеря в один большой карантинный госпиталь. Но всё это лишь ещё должно случиться. Весной сорок третьего. Может, и не случится. Вдруг я и есть та самая бабочка, из-за которой грянет гром?

Про одного еврея, продержавшегося в этом лагере четыре года, а потом ещё восемь в ГУЛАГЕ, мне Сталина целый сайт отыскала. Вот и говори потом, что чудес не бывает. Кстати, он же должен где-то здесь работать. Санитаром. И связным подполья…

Погодите-ка! Здесь стоит напрячь память. Такой бы человек мне ох как пригодился. Надо выходить на связь с местным союзом антифашистской борьбы. Иначе я так и застряну в отделе учёта военнопленных. А ведь мне есть что им предложить. Очень много чего.

Скоро зима и шансы любого побега становятся мизерными. Сейчас ранней осенью в горах и лесах Саксонии есть и грибы, и ягоды, и ночами не так уж и холодно. Человек, имеющий практически фотографические данные карт рек, дорог, расположения немецких военных частей и комендатур, населённых пунктов, актуальное расположение линии фронта на ближайшие два месяца будет настоящим подарком судьбы подполью Цайтхайна. А в обмен можно попросить вполне посильную помощь в захвате и доставке Демиурга в нужную мне точку. Осталось всего ничего: заработать доверие людей, воля к победе и характер которых будут покрепче железа. Сдюжишь, а, Гавр?

Так как там этого парня звали? Перед моей мысленной памятью всплыла чёрно-белая лагерная фотография с сайта. Молодой крепкий парень с овальным лицом и тёмными волосами, крупным мясистым носом, плотно сжатыми губами. Прищуренные глаза смотрят прямо в объектив фотокамеры, в руках дощечка с номером 14294.

Так, это уже кое-что. Дальше: Родин его фамилия. Семён Иванович Родин, белорус. Так его записали в лагерной регистратуре. А на самом деле: Самуил Исаакович Родин. Интересно, как ему удалось скрыть обрезание во время медосмотра? Мысль дурацкая, но не в данных обстоятельствах. При случае надо бы поинтересоваться.

Он один из немногих, кто пережил эпидемию тифа в Цайтхайне. Сейчас он судя по опубликованным в моё время воспоминаниям должен с другими санитарами ежедневно вывозить и складывать трупы умерших военнопленных в братские могилы. Его же бригада из лазарета встречает прибывающие на станцию Якобсталь эшелоны с военнопленными.

Парень ещё не знает, что его родная деревня осенью сорок первого уничтожена немецкой айнзацкомандой. В живых осталась только двоюродная сестра.

Вернувшись в палату, я доложился Кирьяну и, получив постельное бельё, был определён на койку. Дежурный тут же отрядил меня с несколькими ходячими больными за получением обеда, который привезли на территорию лазарета в больших оцинкованных бадьях, водружённых на обычные строительные тачки, в которых возят землю. Всё та же баланда, но на обед, кроме неё, выдавалось ещё по куску хлеба, две картофелины и свекольный чай. По сравнению с кормёжкой на разрезе просто-таки королевский обед!

Всё моё имущество осталось в рабочем лагере, но Кирьян обеспечил меня ложкой, кружкой и миской, правда, упомянув, что всё выданное является госпитальным имуществом и при выписке я должен вернуть.

Быстро расправившись с едой, я ещё послонялся по палате, познакомившись с местными обитателями. Выяснилось, что больные туберкулёзом, пневмонией и инфлюэнцей, как выразился один из молоденьких красноармейцев, располагались в соседнем здании. Там же рядом, в пристройке, был и тифозный барак. В дальнем здании располагалась аптека, хозяйственная часть и кабинет главного врача.

Чтобы скоротать время и начать выяснять, где находится Родин, я вызвался помогать санитарам, что принимали во дворе привезённых с рабочих команд больных. Были тут и увечья, и в который раз узнаваемая чахотка. Но в основном это было крайнее истощение и дистрофия. Порой казалось, что носилки, грубо сколоченные из сосновых досок, весят значительно больше пациентов. Руководил сортировкой Василий Иванович, быстро осматривая и распределяя прибывших, так как многие из привезённых были в сырой, изорванной и грязной одежде. Несмотря на тёплый день, многие дрожали от холода. Большая часть находилась без сознания или в странном полузабытьи, которое перемежалось короткими вспышками сознания. Из памяти услужливо всплыло название. Сопор.