Лога - Голубков Михаил Дмитриевич - Страница 5

Нет, сходит он как-нибудь, узнает, кто это воду травит, вредительством занимается. Судить таких надо, штрафовать почем зря. Речке, правда, от этого уже не полегчает, но, может, другим неповадно будет. Сколько сейчас в газетах пишут, ругают без конца нефтяников, сколько те сами отвечают, клянутся, обязуются беречь природу, а толку никакого, все только на бумаге получается.

Игнатий насобирал в кепку перезрелой, отдающей кисленьким винцом смородины, съел ее неохотно с куском хлеба, захваченным на обед, перебрел Плутаиху и стал выбираться из лога. По речке идти не хотелось, не мог спокойно смотреть на загаженную воду, не мог выносить тяжелый, непривычный для леса дух.

Нефть, похоже на все, плавилась с большой старой вырубки, что в верховьях Плутаихи. Раньше там торчала буровая, теперь буровой вроде не видно, но вместо нее, должно быть, установили качалки. От них-то, наверно, и происходит утечка.

К середине осени вся почти лесная живность начала скапливаться в одном месте, около оставшейся неубранной полосы колхозной пшеницы. Особенно в северной ее части, которая жалась вплотную к лесу. Все, кто не улетел в теплые края, готовились на зимовку, усиленно откармливались, жировали сейчас, и зерно поникших, сваленных дождями хлебов было как нельзя кстати.

Прилетали на полосу в первую очередь глухари и тетерева. По вечерам они, стайками и в одиночку, выныривали неожиданно из-за лесных увалов, делали большой предварительный круг над полем, зорко осматривая его с высоты: нет ли какой опасности? Не рыскает ли поблизости какой-нибудь хищник, не поджидает ли их человек с ружьем? И, лишь не обнаружив ничего подозрительного, шумно и разом падали вниз, разбредались широко по пшенице.

Но иным птицам и этой предосторожности было мало, те сначала усаживались на макушки полувысохших старых елей, возвышавшихся кое-где вдоль кромки леса, долго наблюдали оттуда за жировавшими, более смелыми собратьями, только потом и сами насмеливались на кормежку.

Ночевали птицы в лесу. С наступлением темноты они, отяжелевшие, с разбухшими, набитыми зобами, все ближе и ближе подтягивались к лесной опушке, забирались кто куда, больше всего в елушники, под зонты нижних загнутых веток подроста, затихали там до утра на сухих рыжих иглах, устлавших толсто землю.

Вот тут-то на боровую птицу и находится много охочих. За долгую, почти двенадцатичасовую, ночную темень голову ей может свернуть кто угодно: и волк, и лисица, и рысь. Маленький горностай и тот, впившись зубами в глухариное горло, взмыв на могучей птице в небо, поездив, покружив с нею над лесом, празднует зачастую победу, не один день затем лакомится мошником, накормив заодно и мышей, и червей, и муравьев.

Наведывался на неубранную полосу и Одноухий. Он уже давно обитал поблизости. Верная была охота у гниющей пшеницы. Молодой, глупый косач и вскрикивать не успевал, как оказывался задушенным, распугивал ночующих рядом тетеревов предсмертным хлопаньем.

Съесть зараз тетерева Одноухий не мог, поэтому остатки птицы он уволакивал поглубже в лес, чтобы на добычу не набрел ненароком хищник покрупнее, чтобы лисица или волк мясо не дожрали.

Если же куню не удавалось подмять черныша, то он наедался мышами и полевками, их тоже полно на пшенице развелось, набежало на легкую поживу, заготавливали, набивали зерном свои зимние кладовые.

С хороших постоянных уловов Одноухий нагулял плотность и крепость в теле, сыто и лениво поуркивал, летняя бурая шерсть его начала выпадать, заменялась более густой и посветлевшей. Новая эта шерсть лоснилась, легко вспушивалась, меньше пропускала сырость и холод. Природа мудро готовила, обряжала Одноухого к близкому снегу, к декабрьским морозам.

Свой второй заход в лес Игнатий не стал откладывать в долгий ящик. Едва ноги отпустило от первой вылазки, решился «сбегать».

Из дому он вышел совсем рано, нигде-нигде еще не забрезжило. Вышел опять налегке, без ружья, с одним топором, заткнутым за ремень поверх фуфайки, — может, где-нибудь по пути дуплянку сделает.

Погода вроде налаживается. Вчера поздно вечером еще моросило, а сейчас вон небо на востоке чуть-чуть приоткрылось, как раз напротив близкого восходящего солнышка, и все выше и выше мохнатое, хмурое веко из темных, тяжелых облаков, все ширится, разливаясь по горизонту, кроткая, словно промытая, синева, все больше и больше надежды на солнечный, теплый день. Осенью погода капризная, изменчивая, как норов худой бабы: дунул посильнее ветер — ненастье нагнал, упал ветер — морозный, ядреный утренник выстоялся.

Под ногами лежала умятая, уезженная колесными тракторами и комбайнами дорога, сапоги гулко стучали о землю. Ночь даром что отстояла морочная, глухая, земля, однако, все же застыла поверху, а выяснившийся холодный утренник покрыл ее тонким налетом инея.

Он шел в сторону поднимающегося солнца, в сторону быстро занимавшейся, расползающейся зари. Справа от него разбегалось свежевспаханное поле, с белыми от курчавой изморози гребешками на пластах, слева высился березняк, облетевший, сквозивший, тоже весь в инее, который, едва только взошло солнце, начал исчезать, стаивать — сперва с верхушек деревьев, потом все ниже к земле. Подтаивала изморозь и на поле, гребешки пластов потемнели, оплыли с солнечного боку, взялись легким парком.

Так по дороге можно было попасть в верховья Плутаихи. Но, дойдя до высоковольтной линии, легко махнувшей проводами над дорогой, Игнатий свернул зачем-то — бес его, дурака старого, попутал, — направился дальше трассой: сократит, мол, километра два-три.

Пошел Игнатий трассой, преодолел сперва вспаханное, кочковатое, трудное для его ног поле, сузившееся здесь в острый клин, вошел в лес — и вскоре сто раз покаялся. Когда-то ходить по трассе любо-дорого было, зарастала она сплошь ровным и сильным на крупную ягоду малинником, посередке трассы, под гигантскими железными опорами, под гудящими денно и нощно проводами, вилась удобная, хорошо выхоженная тропка. Сейчас же трасса расширена с правого боку, изрыта, изодрана, искорчевана, нефтяники проложили по ней трубопровод, гнали к буровым воду аж из самой Камы добрых километров тридцать. От сочного, запашистого малинника не осталось и следа, весь он был перемешан с землей, по трассе далеко тянулся рыхлый глинистый вал, сгруженный на трубопровод бульдозерами. Вот что наделали, умники. Сколько дерну содрали. Теперь осенним дождям и весенним паводкам ничего не стоит размыть незащищенную, слабую землю, проточить на уклонах сначала вовсе безобидные с виду бороздки, затем глубоконькие, похожие на трещины канавки, а дальше уж и овраги. А ведь опоры рядом, долго ли аварии быть.

Оттаявшая, размякшая сверху глина липла большущими, тяжеленными комьями к сапогам, ноги разъезжались, не слушались, заныло, заломило знакомо в коленках. Обочиной высоковольтки тоже не двинешь, там вообще никакого проходу, край трассы весь забит, поднят, топорщится угрожающе лапами выворотней, сваленными и поломанными деревьями. Лесу-то опять извели, попортили. Нефтяникам, видно, все дозволено, никаких запретов не знают, где захотят, там и поднимают свои буровые, рубят к ним широченные просеки, не рубят, вернее, а просто-напросто раздвигают, сваливают как попало лес, тянут дороги и трубопроводы. Нефть, говорят, все оправдывает. Ой ли, все ли, как бы вскоре затылки не зачесало.

Приходилось идти метрах в пятидесяти от трассы, где порой вставал на пути такой частокол осинника, что не сразу и меж стволов протиснешься. А когда попадались семенные куртины, эти редкие островки хвойного леса, то и там путь подчас преграждали сплошные буреломные и сухостойные кладбища. Тяжко живется в лесах оставленным семенным куртинам: сильные ветры и солнце быстро расправляются с ними, высушивают, роняют, много ли они успевают разбросать семян вокруг.