Пятнадцать псов - Андре Алексис - Страница 32

Однажды днем, когда пес сидел во дворе напротив дома, который раньше считал своим, черный пудель – практически его двойник, за исключением ярко-голубых глаз – поприветствовал его на языке стаи.

– Не возражаешь, если я посижу рядом? – спросил Гермес.

Обрадованный, услышав родную речь, Мэжнун ответил:

– Не возражаю, но откуда ты знаешь наш язык?

– Я много путешествую, – ответил бог, – и знаю много языков.

– Даже человеческие?

– Даже человеческие, я много где пожил.

Мэжнун перешел на английский и сказал:

– Ты, должно быть, очень умный.

– Да, но я не люблю говорить о своих достоинствах, – по-английски ответил ему Гермес.

Тогда пес понял, что это существо он и видел во сне.

– Ты не собака, – проговорил он. – Я тебя знаю. Что ты хочешь от меня?

– Я пришел помочь.

– Скажи мне тогда, где Нира.

– Я могу отвести тебя к ней, но тебе придется покинуть свой пост.

Мэжнун взглянул на дом, за которым наблюдал все пять лет: красный кирпич, высокая труба, шатровая крыша, окно со ставнями на третьем этаже, эркер на втором, крыльцо у парадного входа под навесом, голубая ель перед домом, живая изгородь из кустарников. Можно было бы сказать, что пес любил эти кирпичи, этот алюминий, это дерево, но, конечно, они были для него драгоценны только потому, что здесь жила Нира.

– Я не могу уйти, – просто сказал Мэжнун.

– Тогда я составлю тебе компанию, если позволишь. Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Пес обдумал вопрос Гермеса. Он ничего не хотел, но ему было любопытно узнать, насколько далеко простираются возможности навестившего его существа.

– Останови время, – попросил он.

– Это весьма неприятно, – поморщился Гермес, – но как пожелаешь.

И время остановилось. Птица, севшая на ветку дерева, перестала чирикать, замерев на взятой ноте. Ни один из звуков не успел затихнуть, шум вокруг сделался невыносимым, мир ревел оглушительной сиреной. Бабочка, порхавшая над цветущим кустом, словно застыла в воздушном желе. Даже запахи замерли так, что когда Мэжнун слегка повел мордой, он мог учуять мельчайшие оттенки аромата, собирающихся воедино подобно слоям минералов в слюде.

– Хватит, – попросил пес спустя несколько мгновений после того, как время остановилось.

– Я раньше так развлекался, – рассказал Гермес. – Проверял, как долго смогу продержаться. Я такой же, как ты, Мэжнун. Никогда не мог долго это выносить. А вот мой брат Арес мог провести так несколько дней.

– Твой брат, должно быть, очень силен, – произнес пес.

– Нет, просто шум напоминает о войне, и ему это нравится.

Тут Мэжнун осознал, насколько его собеседник масштабнее смертных. Придавленный этим пониманием, он все же спросил:

– Каково это – быть богом?

– Прости, – ответил Гермес, – но единственный язык, на котором я мог бы по-настоящему это выразить, недоступен смертным.

– Вы чувствуете так же, как и мы?

– Нет. Для меня то, что вы зовете чувством, имеет другую природу. Оно ощутимо, как пар или дым.

– Как странно, – промолвил Мэжнун.

Некоторое время они сидели молча, разглядывая дома, небо, улицу. Проходившие мимо люди видели пса на одном из его привычных мест, пристально наблюдающего за домом, как и всегда. Гермеса они не видели. А вот собаки, кошки и птицы заметили бога даже раньше, чем Мэжнуна, и были напуганы.

Столько вопросов прежде задал бы Гермесу Мэжнун. Собаки лучше людей? Кто из существ самый умный? Почему есть смерть? В чем смысл жизни? Большинство из этих вопросов были интересными, но ответы на них теперь его не волновали. Мэжнун хотел знать одно и только одно: где Нира. Но этот вопрос он задать боялся – или, вернее, боялся услышать ответ. А Гермес – из уважения к псу – сам о Нире не заговаривал. Он ждал, когда его спросят.

Хотя Мэжнун и не мог затронуть единственно важную для него тему, он в целом чувствовал себя довольно непринужденно в компании бога воров. Они говорили (без слов) о многом, например, о месте бога в сознании собаки. Так и прошел – незаметно пролетел – день.

Когда солнце стало садиться, пес неохотно покинул свой наблюдательный пункт. Они с Гермесом отправились по Ронсесвейлз в сторону Хай-парка. Пудель обнюхивал землю в поисках съестного, и Гермес повел его в переулок за мясной лавкой. Там они обнаружили корку хлеба и связку сарделек. Мэжнун вволю наелся перед тем, как двинуться на запад, в парк. Он был уже староват для таких пробежек, пес и в теплую погоду редко выходил за периметр парка: детской площадки, пруда с утками, деревьев возле кольцевой развязки трамвая.

Когда они с Гермесом наконец присели под сосной, вопрос, которого он избегал, снова завладел его мыслями, и пес не мог скрыть своего беспокойства.

– Я вижу, – сказал бог, – ты хочешь меня о чем-то спросить.

– Можешь ли ты объяснить мне, что значит любовь? – попросил Мэжнун.

Солнце почти село. Багровая линия очерчивала горизонт. Настало время ночных звуков – менее отчетливых, но более интригующих, чем те, что раздавались свете дня. То тут, то там вспыхивали фонари. Сгущались тени.

– Ваши тела так грациозны, – промолвил Гермес, – ваши органы чувств так остры! Мне жаль, что тебя изменили, Мэжнун. Если бы ты был, как и прежде, собакой, этот вопрос бы тебе и в голову не пришел. Ты уже знал бы ответ.

– Это слово напоминает мне о Нире.

– Понимаю. Давай заключим договор: я отвечу на твой вопрос, а ты взамен рассмотришь возможность покинуть это место.

– Я не могу уйти без Ниры, – покачал головой Мэжнун.

– Я прошу только, чтобы ты об этом подумал.

Пес кивнул и приготовился слушать.

– Ты, Мэжнун, хочешь знать не о том, что означает любовь. У нее нет одного определения и никогда не будет. Что ты хочешь знать – так это то, что имела в виду Нира, когда употребляла это слово. Это сложнее, потому что его значение для Ниры складывалось на протяжении всей жизни. Она вычитывала это слово в книгах, слышала в разговорах, говорила о нем сама – с друзьями, с Мигелем, с тобой. Ни одно другое существо не переживало любовь так, как Нира, и не использовало это слово в том же значении, но я могу показать тебе пройденный ею путь.

Что бог переводчиков и сделал, всего за несколько ударов сердца проведя Мэжнуна через каждое столкновение Ниры со словом «любовь», позволив ему почувствовать ее эмоции и узнать ее мысли всякий раз, когда она слышала, думала или говорила о любви: от мельчайшего проблеска узнавания до глубочайшего переживания, через все промежуточные точки. По мере того, как ширилось понимание Мэжнуна Нириной любви, росло и его горе. Она вернулась к нему, как если бы находилась совсем рядом, но вместе с тем она была бесконечно далеко, и без нее вдруг стало совсем невыносимо.

Он не мог вымолвить ни слова, настолько был раздавлен горем. Из него вырвался только вздох. Пес лег на землю, усыпанную сосновыми иголками, и опустил морду на скрещенные лапы.

– Тебе незачем больше ждать, – мягко произнес Гермес. – Я отведу тебя к ней.

В этот момент Мэжнун был готов на все, лишь бы снова увидеть Ниру. Так, доверившись богу воров, он оставил свой дозор. Душа его поплыла в вечернем воздухе, ведомая Гермесом.

5. Два дара

Было ли нечто такое в поэзии Принца, что позволило бы без опасений поставить на него в споре? В общем-то нет. Не было никаких веских причин для оптимизма по поводу пса, который проводил все время за сочинением (и запоминанием) стихов на никому, кроме его стремительно уменьшающейся стаи, неизвестном языке. Строго говоря, к тому моменту, когда Принц сочинил свои последние стихи, он остался единственным существом на земле, способным их понять, поскольку язык его стаи исчез почти столь же внезапно, как и возник.

Бежав сквозь сероглазую зарю,

Об ужине вчерашнем помышляя,

Коричневый кобель пролазит