Твоими глазами - Хёг Питер - Страница 35

— Он раскидывает руки. Поднимает меня. Потом прижимает к себе маму. Мы все трое обнимаем друг друга. Они любят меня!

Она взглянула мне прямо в глаза.

— Они любят меня, — повторила она.

Я только кивнул в ответ. Тут нечего было добавить. Они действительно любили её.

— Я что-то вижу!

Теперь её голос звучал тревожно.

Руки взлетели вверх, она стащила с головы шлем.

— Они умрут, — выдавила она. — Я вижу, что они умрут!

Она закрыла лицо руками. Потом опустила их.

— Это вторая потеря, — сказала она. — Приёмный ребёнок сначала теряет биологических родителей. А это вторая потеря. Несправедливо!

Я молчал.

— Расскажи, — попросила она.

Я ничего не мог ей ответить.

— Расскажи!!!

Голос её взлетел до крика.

— Пожалуйста, извини!

Она встала передо мной на колени и положила мне на колени руки. Она двигалась так же быстро, как быстро менялось её настроение. Так было и в детстве.

— Расскажи, — попросила она. — О том дне и той ночи. Что было потом?

— В тот вечер, — сказал я, — папа с мамой сидят у моей кровати. В Кристиансхауне. Я помню — это из-за Карибского кризиса. Хотя я и не понимаю, что такое Карибский кризис. У всех предчувствие конца света. Того, что мы можем потерять друг друга. Это ощущение, что в нашу жизнь вошла смерть, и что всё это всерьёз. То, что они вдвоём сидят в моей комнате, для меня непривычно. Обычно мне перед сном читает мама. Но сейчас они оба сидят рядом со мной, пока мама читает. И не уходят даже после того, как гасят свет. Я тихо лежу и чувствую их страх. Страх этот не только в них — он расползается по всему дому. По всему Кристиансхауну. По всему городу. Я слышу своё дыхание. Слышу его извне, как будто это дышит кто-то другой. Но это моё дыхание. Я встаю. Вижу папу и маму, и сначала думаю, что не сплю. Но тут вижу самого себя в кровати. И понимаю, что всё это во сне. Передо мной нет стены, передо мной комната в квартире отца Симона на Энгхэвевай. Я вижу, что он стоит посреди комнаты. Но в то же время он лежит в постели. Я вижу двух Симонов. На кровати сидит его отец и держит их с Марией за руки, они оба спят. Симон видит меня. Мы вместе идём в твою комнату. В доме на Гаммель Карлсбергвай в Вальбю. Наши комнаты открываются в твою. Твои родители сидят у твоей постели. Отец — в ногах кровати, мать — у изголовья. Ты встаёшь и подходишь к нам с Симоном. Мы берём друг друга за руки и медленно поворачиваемся. Вокруг нас открывается бесконечное число комнат, в которых взрослые сидят у постелей своих детей. На мгновение становится страшно. Мы оказались в каком-то таком месте, откуда открывается огромное количество дверей. И мы не знаем, какая из них нам нужна. На какое-то время мы вообще забываем, зачем мы здесь.

Я вдруг осознал, что у меня на голове всё ещё надет шлем. Я снял его. Лиза коснулась клавиш приборов, шум огромных сканеров стал постепенно затихать и смолк. Воцарилась тишина.

*

Я попытался вспомнить ту ночь тридцать лет назад. Бесконечное число выходов из сна. И впервые — страх заблудиться и не найти дорогу назад.

Это продолжалось недолго. Потом Лиза обернулась и подняла руку. Она показала на картину Шерфига. На джунгли.

— Клаус, — сказала она. — Нам надо объяснить Клаусу, что нельзя купаться в сточной воде.

Впервые мы заговорили друг с другом во сне. Может быть, мы вообще впервые заговорили во сне. Ведь то, что Симон говорил фрёкен Кристиансен, когда она спала в своей постели, скорее всего, происходило внутри сознания. То есть беззвучно.

Но тут слова прозвучали отчётливо.

Нам впервые удалось во сне передать друг другу вслух ясные и чёткие сообщения.

Мы посмотрели на ящерицу. Заглянули в её приветливые глаза.

На сей раз они не увеличились. И не приблизились. Они исчезли.

Вот так всё и было. Глаза исчезли, и мы увидели Клауса.

Он лежал на больничной койке, и ему было очень плохо. К одной его руке шла трубка, и к другой тоже тянулась трубка, лицо блестело от пота, он метался в постели, его родители сидели рядом, над ним склонился врач в белом халате.

И тут Симон поднял руку. Он указал нам на другой сон. В который можно было попасть через другую дверь. За которой Клаус оказался в своей собственной кровати, в доме неподалёку от лесного питомника рядом с усадьбой «Карлсберга». В этом сне он был здоров и дышал ровно и спокойно.

Объяснить всё это довольно трудно. Боюсь, что если вы такое не пережили, то не сможете этого понять. А если и пережили, этого всё равно будет недостаточно.

Рядом с тем сном, где Клаус был болен, и тем сном, где он был здоров, теснилось множество других снов.

Когда я говорю «рядом», это не совсем правильно. Они не просто находились рядом. Они были сверху и снизу и друг в друге. Казалось, они то сливались, то разъединялись.

Они не следовали в хронологическом порядке. Слова «хронологический» мы тогда не знали, но они точно не были упорядочены во времени.

Лучше всего это можно описать, если сказать, что все они громоздились на какой-то равнине.

Равнина эта не была какой-то неподвижной поверхностью, она пульсировала, и из каждого находящегося на ней сна можно было попасть в любой другой сон.

Нам стало страшно. Оказавшись перед этим бесконечным пространством, все мы чувствовали страх, который я испытал за секунду до этого, — страх заблудиться в сознании и не вернуться назад.

Мы взялись за руки.

И вошли в сон.

Казалось, что мы идём через футбольное поле, игроки были цветными тенями, они проносились мимо нас и сквозь нас, и тут Симон засмеялся. Мы поняли, что означает этот его смех, — Клаусу снилось, что он играет в футбол.

Тени футболистов оказались тонкой пеленой, и вот мы уже стоим у его постели. В комнате, где он спит вместе с братом, у себя дома. Где он цел и невредим.

Он открыл глаза и посмотрел на нас.

Лиза положила руку ему на плечо.

— Ты спишь, — сказала она, — мы в твоём сне.

Я не понимал, она говорит или как-то иначе передаёт своё сообщение.

— Мы пришли, чтобы сказать тебе, что нельзя купаться в сточных водах. Можно заразиться очень опасной болезнью.

Он снова закрыл глаза. Но он нас услышал.

Он засмеялся, покачал головой, и мы знали, что именно он сказал, хотя он, возможно, ничего и не произнёс. Ведь это был сон, но мы знали, что он сказал: «Да ладно, ничего со мной не случится, не беспокойтесь».

Лиза села на край кровати.

Взяла его руку в свою.

— Пожалуйста, ради меня, — попросила она. — Пообещай, что не будешь больше купаться в сточной воде.

Когда она это сказала, сон как-то изменился.

Клаус открыл глаза, посмотрел на неё, улыбнулся и кивнул.

Тут я увидел самого себя. Впервые в жизни я увидел самого себя.

Конечно же, мне много раз случалось заглядывать в зеркало. Я ощущал своё тело. Я знал своё имя.

Но никогда прежде я не смотрел на себя со стороны.

А теперь посмотрел.

И всё из-за той интонации, с которой Лиза сказала «ради меня».

Я осознал, какой я маленький. Маленький и ничтожный. А в постели лежал веснушчатый десятилетний бог.

Лиза своей волей изменила сон и заставила меня взглянуть на себя со стороны.

Она приоткрыла нечто, что прежде было скрыто. Она приоткрыла в себе женщину.

Можно сомневаться, что такое возможно. Ей было всего семь лет.

Но тем не менее это так. Я в этом совершенно уверен, я отчётливо помню, как чувствуешь себя в детстве. А помню я это, возможно, лишь потому, что мне повезло встретиться с Лизой и Симоном.

Лизе было семь лет. Но когда она положила руку на плечо Клаусу и сказала «ради меня», она говорила как женщина.

В эту минуту я впервые узнал, что такое ревность. Безграничное чувство бессилия и собственного ничтожества, которое овладевает гобой, когда тот, кого ты любишь, любит другого.

Одновременно с ревностью я осознал любовь. И понял, что люблю Лизу.