Твоими глазами - Хёг Питер - Страница 25

Это длится четверть часа, а потом вдруг заканчивается.

Танец повторяется и на следующий день. Мать спрашивает её, не хочет ли она потанцевать, она кивает, драм-машина включается, она начинает двигаться, и мы опять становимся свидетелями того, что прежде даже представить себе не могли.

На следующий день всё происходит снова.

Тут мы, взрослые, приходим в себя. Договариваемся, что вечером заснимем всё на видео. Пригласим знакомых, чтобы посмотрели, стали очевидцами. Может быть, приоткроется какая-то дверь или появится какой-то знак, указывающий на будущее ребёнка.

Но больше мы этого танца не видели. Когда в следующий раз её спросили, не хочет ли она потанцевать, она покачала головой, словно не понимая, о чём её спрашивают.

Это никогда больше не повторялось. Ни одна камера не зафиксировала это, и никто посторонний никогда это не увидит. Словно всё было написано на воде. Осталось лишь иллюзорное, мимолётное воспоминание о таинственном очаровании, возникшем в пространстве между ребёнком, её матерью и мной.

Это первые два воспоминания.

Я забыл об этом на четыре года. Боль в связи с разводом заслонила воспоминания. Да и трудно помнить о каких-то событиях, у которых нет прошлого и будущего, нет истории и нет последствий.

Но наблюдая за тем, как девочки, их подруги и друзья играют посреди комнаты, я вспоминаю о них.

В комнате белые стены. Мне всегда было трудно жить с картинами или с книжными полками. Мы привыкаем к корешкам книг и к поверхностям картин и, в конце концов, перестаём их замечать, погружаемся в дремоту, глядя на них. Я всегда боялся дремоты, к которой приводит привычка.

Теперь я понимаю, что у белых стен есть и другое предназначение.

Я сижу на кровати, и перед моими глазами на стене проступают джунгли из детского сада.

Если бы на стене висели картины, они бы этому помешали. Белые стены в комнате не мешают вырастать тропическому лесу, полному красок, полному жизни.

На дереве, на большой пальме позади слонов — сиреневая ящерица.

И мысленно оглядываясь на жизнь детей, на все связанные с ними загадочные истории, я незаметно погружаюсь в глаза этой ящерицы.

*

У каждого из нас, взрослых, всегда была своя двуспальная кровать в отдельной спальне.

Дети спали по очереди с каждым из нас, в этих больших кроватях, пока им не исполнялось семь лет.

Незадолго до того, как старшей исполнилось семь, она сказала:

— Я хочу спать одна.

Мы предложили ей самой решить, где именно она хочет спать. Она решила спать на матрасе на полу в гостиной, напротив открытых дверей в спальню.

Так с тех пор и было. С некоторым оттенком грусти от того, что мы потеряли физическое присутствие маленького ребёнка, мы с тех пор там и стелили ей постель.

В один из первых дней, когда она уже собиралась спать — в гостиной, в ту минуту, когда мы выключили свет в той части комнаты и сказали ей «спокойной ночи», мы вдруг поняли, что она что-то заметила.

Она сосредоточенно и пристально смотрела на полуоткрытую дверь террасы.

Мы проследили за её взглядом, ничего не увидели. Но промолчали. Она смотрела в какой-то другой мир. Это продолжалось секунд тридцать.

Потом она улеглась.

Мы ждали.

— У двери стоял человек, — сказала она. — С топором.

Это не был вопрос. Она сказала это, чтобы успокоить нас, чтобы объяснить своё тридцатисекундное погружение в другую реальность.

— Тебе было страшно? — спросила её мать.

— Нет.

И она заснула.

* * *

В тот вечер, неделю спустя, когда я отвозил детей к матери, с ней был её друг.

Я первым вошёл в дом, девочки шли за мной.

И она, и её друг заметно загорели. Казалось, что искрящееся солнцем море, у которого они провели отпуск, окутав их, проникло внутрь. Как будто какая-то его часть теперь течёт в их жилах.

Я чувствовал пульсирующую между ними жизнь. Отзвуки оживлённых, нескончаемых бесед. Их любовную близость. Их ужины. Нечто важное, случившееся между ними, пока что, возможно, и не облечённое в слова. Их медленное сближение.

Ещё пять недель назад я бы этого не заметил. Я смог увидеть всё это благодаря тому, с чем столкнулся в клинике. Благодаря Лизе.

Дети вошли в комнату. Я внимательно посмотрел в лицо другу их матери, заглянул в его глаза.

В ту секунду, когда он увидел детей, лицо его осветилось радостью.

Они обняли мать. Потом его. Потом младшая села к нему на колени, и он обнял её.

Что-то вдруг стало понятно.

Стало понятно, что ему и девочкам удалось достичь почти такой же полноты отношений, как если бы он был их биологическим отцом.

Мне не раз доводилось общаться с детьми из переживших развод семей.

Я видел, как трудно устанавливать глубокие и тёплые отношения, не подкреплённые инстинктами.

Любовь к собственным детям возникает сама собой. В каком-то смысле они часть твоего тела, они рождены среди твоих близких, твоего племени, твоего клана. Все клеточки твоего организма помогают любить их.

Прийти к любви без такой поддержки — это совсем другое дело. Всё должно происходить медленнее, постепенно. Тактично.

Всё это я понимал и раньше.

То, что я увидел сейчас, было серьёзнее.

Человеку, сидящему за столом, удалось установить столь же близкие отношения с моими дочерьми, какие существуют между ними и их матерью, и между ними и мной.

Или, во всяком случае, это уже какой-то родственный уровень.

Я заметил ещё одно обстоятельство.

Это трудно объяснить, трудно объяснить словами. Я понял, что инстинкт, как мы его понимаем, тем не менее не столь существенен. Генетическое кодирование, тот стадный инстинкт, который помогает нам любить наших детей, на самом деле является второстепенным по отношению к тому, что я видел в этой комнате. Это было то, что существовало между этим мужчиной и детьми. Это была любовь.

Я своими глазами увидел то, что он и дети сделали, чтобы быть вместе. Они забыли про все препятствия, возводимые инстинктом.

Они отдались тому, что в нас глубже, гораздо глубже, чем наши инстинкты. Или тому, что лежит ещё глубже, — стремлению к общности. К тому, чтобы чувствовать любовь к другим людям.

Это не было предположением. Это было наблюдением. Я увидел это своими глазами. Увидел благодаря тому, что пережил в клинике.

Подойдя к столу, я положил руку ему на плечо.

— Спасибо, — сказал я.

Он поднял глаза.

На короткий миг, к которому очень трудно прийти, может быть, особенно трудно для мужчин, мы увидели друг друга сердцем.

Этот взгляд разогнал тех демонов, которые неизбежно связаны с сексуальностью, с тем, что мы оба любили женщину, с которой он сейчас живёт, любили детей — моих детей, с тем, что он сейчас живёт в доме, который я строил и куда я теперь прихожу гостем. Всё это уже стало для нас неважно в возникшей человеческой общности.

Он кивнул. В это мгновение мы были вместе.

Мать девочек проводила меня до двери.

Прикрыла за собой дверь гостиной.

— Эта клиника, — сказала она. — Тот институт, куда ты возишь Симона. Там всё гораздо серьёзнее, чем я предполагала. И за ними очень внимательно наблюдают. Их работа подпадает под категорию «Обеспечение национальной безопасности». Но это не имеет отношения к военным. Учреждение числится в разделе «Психологические исследования». Первый раз вижу, чтобы кому-то удалось убедить власти, что психологические исследования могут иметь значение для национальной безопасности.

Я сел в машину.

Какое-то время я так и сидел, глядя на освещённые окна комнат, которые только что покинул. Иногда в окне появлялся чей-то силуэт. Или показывалась макушка одной из девочек.

Потом включил зажигание.

* * *

Дорога до Орхуса заняла у меня час.

Оказалось, что дом находится в только что построенном квартале в северной части гавани, адрес ему присвоили совсем недавно, и на карте он отсутствовал — я проездил по молам четверть часа, прежде чем нашёл его.