Эффект Сюзан - Хёг Питер - Страница 6

— Я провел терапевтические сеансы с тремя с половиной тысячами пациентов. За всю свою жизнь. Мне семьдесят два. Мой опыт…

Лабан посмотрел на него диким взглядом. И схватил меня за руку.

— Вот это эффект, эффект, о котором ты говорила!

Я высвобождаюсь. В коридоре он опять оказывается рядом со мной.

— Почему ты уходишь?

— У меня трое детей. Я все еще кормлю младшего. Я обещала их отцу вернуться до десяти.

Андреа Финк появилась в дверях гостиной. Лабан загородил мне выход.

— Я хочу отвезти тебя домой. Познакомиться с твоим мужем. Спеть малышу колыбельную. Которую сам сочинил.

Я покачала головой.

Он сделал шаг в сторону. В следующее мгновение я оказалась на свободе и вышла в ночь.

Была весна, но туманная и темная. Мне всегда нравилась темнота, я побежала по дорожке в сторону шоссе. Быстрое движение и ночная тьма создавали иллюзию, что нам удалось избежать опасности.

6

В те годы жизнь Андреа Финк проходила в лабораториях.

Ее кабинет и то, что она называла «поведенческие лаборатории», занимали половину верхнего этажа Института экспериментальной физики в университетском парке.

И еще она оборудовала лаборатории в почетной резиденции. Тогда во всем доме не было ни одного помещения, где бы не валялись пульсометры, не громоздились бы портативные электроэнцефалографы или не висели раздвижные доски на стенах. Среди полок с тарелками и картин Вильхельма Лундстрёма^[5], которые были еще больше досок.

На фоне этих картин я десять дней спустя увидела Лабана второй раз. Он сидел рядом с Андреа, и она меня не предупредила, что он тоже будет на нашей с ней еженедельной встрече.

Это был как раз тот исторический момент, когда между нами возникло напряжение из-за происходящего между мной и ее семьей — сначала с сыновьями, а затем, совсем недавно, и с ее мужем.

Мы тогда еще это не переработали.

Она, как обычно, сразу же перешла к делу.

— Сюзан вызывает в людях искренность. Мы еще не знаем почему, но мы проводим исследования уже девять месяцев.

Она обернулась ко мне.

— Лабан создает такой же эффект. Который проявляется немного иначе, но всё очень похоже. У меня возникла мысль, что эффект этот может усиливаться, если вы окажетесь в одном помещении. Поэтому я и свела вас. Конечно, не было возможности обеспечить чистый эксперимент. Но я следила за вами, и на кухне, и в столовой. Теперь у меня нет никаких сомнений.

— Как вы проверяли Сюзан?

Лабан сидел на краешке стула. Я стояла.

— Сюзан проводила допросы для полиции. Так называемых «упорных отрицателей». Членов преступных группировок. Людей, на которых полиция поставила крест. Это лучшее, что нам удалось придумать. В таких случаях мы имеем дело с объективированным нежеланием говорить правду. Она допросила семнадцать человек за девять месяцев. У каждого из них позади было от двенадцати до шестидесяти восьми часов допросов в полиции. И никакого толка. Во время наших допросов тринадцать из семнадцати преступников рассказывали всё через два часа. Еще троим потребовалось от четырех до шести часов.

Он считал на пальцах.

— А последний?

— У нее развился психоз.

Лабан мечтательно смотрел на нее. И тут я впервые увидела, насколько резким он может быть.

— А как с этической стороной? Когда под видом допросов проводятся физические эксперименты?

Андреа отвела взгляд.

— Гранты не возникают из воздуха. А Министерство юстиции и Академия готовы финансировать совершенствование техники допросов. И к тому же мы исследовали необычное явление.

Лабан ничего не ответил.

— Это гуманно. В эффекте есть человеколюбие. В отличие от многих других методов.

Лабан по-прежнему молчал. Но она при этом не смогла усидеть на месте.

— Это общая проблема физики. Ее всегда финансировали ради практических целей. Это и имел в виду Ферми, когда говорил, что, если абстрагироваться от того, чем на самом деле стала атомная бомба, это была великая наука.

Оба они посмотрели на меня. Дело было за мной.

— Ты использовала нас с Лабаном в качестве подопытных кроликов, — сказала я. — Без нашего согласия.

— Я тебя предупреждала, — заметила она. — С первого дня.

Я выпрямилась, собираясь уходить. Лабан встал в дверях.

— Я провожу тебя до шоссе.

— Меня на улице ждет муж.

— Я проверил. Ни мужа, ни детей.

Я подошла к нему вплотную.

— Лабан, — сказала я. — Ты сегодня видел меня в последний раз. И хотя сейчас это звучит жестко, уверяю тебя, что пройдет какое-то время и ты будешь очень, очень рад, что все так обернулось.

Он сделал шаг в сторону. Но по-прежнему не сводил с меня глаз.

— Черт возьми, — сказал он задумчиво. — У тебя в репертуаре не только искренность.

Дверь за моей спиной закрылась.

По дорожке я шла бодрым шагом. После разговора во рту остался приятный вкус. Я обозначила границы. И повесила предупреждающий знак, призывающий лишний раз задуматься тех, кто попытается эти границы пересечь.

7

Без четверти десять утра. Размеры зала, в который мы с Харальдом входим, по меньшей мере сто пятьдесят квадратных метров, и освещен он потоком косых солнечных лучей, струящихся через большие арочные окна до самого пола.

Я опираюсь на костыль. Вдоль одной стенки тянется балетный станок. Перед ним стоят три десятка детей в возрасте от девяти до двенадцати, на мальчиках черные брюки-трико и белые футболки, на девочках гимнастические трико и серые легинсы. У стены — рояль, за которым сидит молодой аккомпаниатор.

Никто из них не замечает нас с Харальдом. Все их внимание сосредоточено на женщине, которая стоит у окна.

Под негромкое фортепьянное сопровождение она помогает детям освоить хореографический станок классического балета. Произнося тихие, но настойчивые команды, она сама демонстрирует балетные па.

Ей шестьдесят пять, и все эти годы она истязала свое тело. Поэтому танцует она не в обычном телесном смысле.

Но, с одной стороны, она сама никогда не была обычной, с другой — танец в принципе не телесен. Строго говоря, движения исходят из глубины тела, из-под физической оболочки, откуда они всё так же текут, даже сейчас, когда ее тело физически тает.

Мы видели это множество раз, и Харальд тоже, тем не менее мы замираем на месте. Не в силах отвести взгляд, захваченные врасплох и очарованные, как и любой другой человек, который оказался бы на нашем месте.

Окна выходят на Конгенс Нюторв, мы находимся в огромном учебном классе детской балетной школы Королевского театра.

Она взмахивает рукой, урок окончен, дети и пианист аплодируют, бросают на нее последний восторженный взгляд и уходят из зала.

Посреди запахов пота и парфюма возникает аромат свежих яблок. Когда дверь за последним ребенком закрывается, она достает эти яблоки.

Яблоки эти сорта «филиппа», и их собрали, выдавили сок, поставили его бродить и дистиллировали на заводе «Aqua Vitae» на острове Фюн. В результате получилась насыщенная, чистая как слеза водка крепостью сорок градусов. Она поднимает рюмку, приветствуя нас, и выпивает. Потом она бежит к нам и обнимает нас, обоих одновременно.

Она на голову выше меня, тело у нее твердое, словно полированное дерево, на нее всегда было очень неприятно смотреть без одежды. Как будто это иллюстрация в учебнике по анатомии, — никакого подкожного жира, все мышечные волокна и фасции обнажены.

Я беру ее лицо в ладони, опускаю ее голову и прижимаюсь к ней лбом.

— Привет, мама, — говорю я.

Она высвобождается и поднимает рюмку.

— Привет, дорогая. И тебе тоже привет, малыш.

У моей матери не какая-нибудь маленькая уборная, как у других преподавателей Королевского театра, у нее целый кабинет, окна которого выходят на сквер Кринсен. Площадь этого кабинета, в котором мы сейчас стоим, не намного меньше, чем у художественного руководителя или балетмейстера.