Лето в Михалувке и Вильгельмувке - Корчак Януш - Страница 42

— У тебя двое братьев.

— Неправда, трое.

— Но один маленький, это не считается.

— Господин воспитатель не угадал, все большие.

Пришлось воспитателю признаться, что он все выдумывал, потому что каждый хоть однажды поссорился, упал, разлил чай или разбил блюдце, — и угадать не так сложно.

— А откуда господин воспитатель узнал, что я люблю ссориться?

— Потому что у тебя рыжие волосы, Геня. Неумные дети тебя задирают, а ты им отвечаешь, отсюда и ссоры.

И рассказал им воспитатель о Гешеле из Михалувки, который со всеми ссорился, о красивых людях и о глупых, о некрасивых и умных, и о великих.

— А как вы узнали, что я работящая? — спрашивает Зося, которая все-таки никак не поймет, как же воспитатель столько раз правду сказал.

— У тебя натруженные руки, кожа на руках твердая. Если кто-то работает, это легко понять. Но больше, пожалуй, ничего и не понять.

Зося рассматривает руки.

Да, натруженные, это правда.

Когда мама четыре месяца болела, Зося все сама делала: убирала, готовила, стирала. Работы много, потому что у нее еще трое маленьких братьев и сестер.

Жаль, что не было как раз Пальчика, который не хотел признать равноправие женщин. Пусть бы послушал, как Зося хозяйством занималась, детей мыла, постель стелила, обед готовила и сама отцу носила, как маленького Эдека вылечила от сыпи.

У Эдека появился лишай на лице. Зося мазала лишай сливками, потому что ей так посоветовали женщины, но сливки не помогли, и лишай стал еще больше. В магазине ей сказали, что нужно жечь бумагу, а когда бумага станет желтой, вот тогда ею нужно мазать; но и желтая бумага не помогла. Пошла Зося с Эдеком в больницу, а доктор не хотел с ней разговаривать, сказал, чтобы пришел кто-нибудь взрослый. Тогда Зося расплакалась, потому что мама болеет, а папа на работе, и доктор сказал, что ей нужно делать с лишаем, и так она Эдека и вылечила.

Мальчики молчат, внимательно слушают Зосин рассказ, а маленькая Хеленка тяжело вздохнула.

— Много они понимают, мальчики, — сказала она.

Это означало, что у мальчиков только лапта на уме, а в хозяйстве они совсем не разбираются.

— Я в прошлом году был в Псарах.

— А я в Побоже.

— А я в Чехочинеке.

Рассказывают о Псарах и о Побоже и сравнивают с Вильгельмувкой: где красивее, веселее, где воспитатели лучше.

В Чехочинеке скучно, там нет леса и негде бегать. А когда однажды мальчики проделали дырку под забором и вышли на дорогу, то им вкатали целых четыре двойки по поведению.

В Псарах неплохо, потому что там маленький жеребенок, который приходил на веранду, и мальчики давали ему хлеб. А однажды два стога сена загорелись, такое зарево было, но воспитатель не захотел идти с мальчиками на пожар. А еще как-то приехала телега с углем, начали на ней кататься и толкнули телегу на забор, чуть забор не завалили. А дежурный такой плохой был: мячи давал только тем, с кем дружил, а на одного мальчика никогда не жаловался, потому знал его по Варшаве. Лучше, когда дежурные каждый день меняются и когда воспитатель сам выдает игрушки и книги.

И здесь, как и в Михалувке, в последние дни говорят о колонии как о чем-то, что уже было и прошло, — и много говорят о доме, о школе, о варшавских играх и развлечениях.

У Франека есть пес Азор, учитель за каждую мелкую провинность дерет за уши, в коробке с гильзами всегда есть какой-то подарок, а фокусник приготовил в шляпе яичницу и порезал носовой платок, а он опять сросся, когда фокусник на него подул.

Однажды мальчики на Воле насыпали под трамвай один порошок — и такой грохот был, что ой-ой-ой; а в Брудне[38] выкопали яму, закопали мальчика, только голова торчала — и крест над ним поставили. Казик часто играет в прятки, так как в подвале в их доме целых сто поворотов, а у Вацека так много братьев и сестер, что каждый месяц у кого-то именины.

А в цирке обезьяна обезьяну возила, а другая обезьяна ходила по канату с завязанными глазами, а слон сидел за столом и ему приносили еду, и он звонил в звоночек, чтобы лакей пришел.

И такой длинный хобот был у слона, что он обхватил им человека и с ним так и ходил.

Ужасно дорогой, должно быть, такой слон, а мальчики говорят, что стирательная резинка, на которой слон нарисован, из кожи слона сделана. Ага, как же, за четыре гроша?

— А правда, что слоновья кожа дороже слоновьей кости?

Если говорят о Варшаве, то как же не рассказать, кому за что влетело от отца или матери.

Юзику задали трепку, потому что вместо того, чтобы качать ребенка в люльке, он прыгал из окна первого этажа; Виктор разбил новую вазу, потому что хотел посмотреть, тяжелая ли она; Владек на счете отца написал свою фамилию и весь счет замарал. Бочан засмотрелся на фонари на Маршалковской улице, а дома подумали, что он потерялся, Бронек хотел сбить зацепившуюся за край крыши тесемку и попал камнем в сестру, а у одного мальчика в купальне одежду украли, и друг ему только рубашку одолжил.

— Когда меня мама в одной рубашке увидела, что было…

А день отъезда из колонии приближается. Девочки уезжают уже завтра.

Давние обиды забыты; теперь уже ни домики, ни мебель из песка, ни шалаши не нужны.

Девочки дают мальчикам сплетенные из камыша корзинки и шляпки, метелки — чтобы подарить сестрам дома, а мальчики дают девочкам вырезанные из коры лодки, солонки, молотки, сердечки, крестики. Девочки уже в своей одежде, мальчики завтра будут взвешиваться, а переоденутся только послезавтра.

— Еще три дня осталось.

— Неправда, два.

— Три — сегодня тоже считается, мы же еще не обедали.

И снова: последняя вылазка в лес, последняя яичница, последнее купание, последняя игра в лапту.

Каждый думает о каком-нибудь подарке для своих — несколько грибов, зеленых шишек, бусы из черемухи, соцветия коровяка; даже бедный Дзядыга везет гостинец: шесть диких груш, найденных в лесу. А возвращается Дзядыга в свой подвал, где на ночь кровати нужно выставлять на середину, потому что по стенам вода течет.

Вот и наступило утро отъезда.

Еще только светает, еще в дымке белого тумана тонет лес, еще птица-мама в гнезде обнимает своих птенцов, оберегая их от утреннего холода. В спальнях гомон, потому что скоро завтрак и обратная дорога домой.

Последний сигнал трубы зовет на завтрак. Совсем мало мальчиков собралось у алтаря — остальные еще в спальнях, собирают вещи и проверяют, не забыли ли чего: расческу, шишки, зубную щетку. Уже во время молитвы тихо, на цыпочках подходят с перевешенными через плечо мешками — становятся на колени; их все больше, маленьких паломников.

И вот собрались все, и, когда после молитвы начали петь, сто пятьдесят голосов устремились в серое небо:

Тихо, неслышно из-за песни подкатили телеги.

Быстрый нешумный завтрак — и садятся.

Вот маленький Юзик Пшибыльский, вот Укротитель Тигров, Фраер Помпка с братом, Олек Лигашевский, который не успел доделать пруд у шалаша; отважный капитан Сулеевский, теперь маленький и невзрачный; благовоспитанный председатель Грудзиньский; и Здзисек, который любит смотреть на зеленые верхушки деревьев, и Забуцкий, который уже три раза должен был получить по рукам, и летописец Трошкевич.

— Все расселись?

— Все.

Телеги выезжают из леса на дорогу. А в Варшаве сто пятьдесят новых мальчиков радуются и считают дни:

— Через три дня я еду в деревню.