Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - Айзенштадт Маргарита Яковлевна - Страница 48

На протяжении веков род Энгельгардтов отличался благотворительностью – возводились храмы и лечебницы, жертвовались немалые средства на университеты и общественные библиотеки, дарились обсерватории и древние рукописи, безвозмездно отдавались земли под строительство железных дорог и общественные цели. Крепостные крестьяне деревнями отпускались на волю. Именем Энгельгардтов назван научный институт в Москве и Казанская обсерватория, золотая медаль Российской Академии наук и железнодорожная станция под Смоленском, кратер на Луне, астероид в космосе и звезда в созвездии Лебедя.

Но, как гласит поговорка, «в семье не без урода». В 1837 году Карл Брюллов и Алексей Венецианов обратились к Павлу Васильевичу Энгельгардту с просьбой освободить Шевченко от крепостной зависимости, чтобы тот смог поступить в Академию художеств. Энгельгардт запросил за него выкуп в 2500 рублей. Карл Брюллов написал портрет В. А. Жуковского, и его разыграли в лотерее. Документы свидетельствуют о том, что лотерея была проведена в царской семье и портрет был выигран «государынею императрицею».

Таким образом, благодаря Карлу Брюллову, Тарас Шевченко в 25 лет уже был свободен. Все дальнейшие его злоключения связаны с его революционной деятельностью.

Павел Васильевич Энгельгардт жил на Моховой улице, 26, в доме Мелихова и был женат на Софье Григорьевне, тоже из рода Энгельгардтов.

Но вернемся к «Запискам» Глинки: «Я часто бывал у Павла Васильевича Энгельгардта; жена его, женщина приятной наружности и еще молодая, часто приглашала меня. После болезни присылали за мною каретку, обитую внутри мехом, а сверху того еще шубки, чтобы меня еще более окутать. Софья Григорьевна любила музыку; я написал для нее романс „Как сладко с тобою мне быть“, слова П. П. Рындина, часто игрывал ей отрывки из новой моей оперы, в особенности сцену Людмилы в замке Черномора. [Эта запись относится уже ко времени работы над «Русланом и Людмилой».] У Павла Васильевича жила двоюродная сестра моя Софья Ивановна Нольде с детками. Итак, мне там было очень хорошо; за обедом хозяйка сажала меня возле себя с дамами, угощала меня сама барыня, а шуткам, россказням и конца не было».

В книге Петра Жура «Шевченковский Петербург» сказано, что в 1834 году и сам Глинка жил в этом семействе. А в «Записках» Глинки читаем: в 1851 году, «вскоре по приезде в Петербург я переехал в дом Мелихова», то есть опять в тот же дом.

Особенно Михаил Иванович подружился с сыном Павла Васильевича, Василием. «Василий Павлович, – пишет Глинка, – воспитанный в Училище правоведения, в молодом возрасте страстно полюбил музыку. У него теперь хранятся все мои рукописи, которые можно было отыскать, а в копиях то, что в рукописях утратилось. В последнее время его деятельной и искренней дружбе я одолжен большею частью моих музыкальных наслаждений».

Василий Павлович Энгельгардт, выдающийся русский астроном, длительное время разыскивал и собирал рукописи произведений Глинки, а также его портреты, принадлежавшие ему ноты и другие материалы, делая это с ведома и согласия композитора. Собранную им коллекцию он в два приема (в 1867 и в 1885 гг.) принес в дар Публичной библиотеке в Петербурге, где она вошла в состав фонда Глинки.

Его богатая коллекция реликвий и материалов, связанных со Швейцарским походом Суворова, легла в основу Суворовского музея в Петербурге.

Перед первой поездкой за границу осенью у Глинки от простуды началось воспаление желез, причинявшее ему невыносимые страдания. «В промежуточное время между страданиями… – пишет Глинка, – я продолжал музыкальные занятия».

В начале весны 1830 года он написал квартет для струнных инструментов. «Благодаря В. П. Энгельгардту, я несколько раз слышал исполнение этого ученического произведения, и мне кажется, что в нем отражается болезненное тогдашнее мое состояние». Обстоятельства сложились так, что Глинке не удалось услышать это произведение тогда же, когда оно было написано, в исполнении струнных инструментов, почему он и сделал переложение для фортепиано в четыре руки. В. П. Энгельгардт вспоминал: «Услыхал он этот квартет в первый раз у меня в начале 50-х годов. Я ему сказал, что буду играть квартет Гайдна. При первых же тактах он с удивлением посмотрел на меня и потом был очень доволен».

В 1851 году Глинка переехал на Моховую, 26. Здесь «В. П. Энгельгардт часто навещал меня, – пишет Глинка, – и познакомил меня с меньшим братом Владимира Стасова Дмитрием Васильевичем Стасовым, очень образованным молодым человеком и хорошим музыкантом. У меня на квартире был хороший фортепиано; Энгельгардт прислужился нотами, и скоро мы завели там играние в 4 руки»…

В конце 1851 года сестра М. И. Глинки, Людмила Ивановна Шестакова, приехала в Петербург, чтобы провести всю зиму с братом.

Михаил Глинка с сестрой Людмилой Ивановной

«1 декабря, – пишет Глинка, – мы с сестрой переехали в дом Жукова, на углу Невского проспекта и Владимирской улицы. Квартира была довольно удобна, зал большой. Вскоре мы наняли два рояля… Впоследствии Энгельгардт велел перенести к нам свой фортепиан. Начали играть сперва в 8, а потом и в 12 рук. Сколько помнится, в пятницу вечером собирались участвующие в этом деле, а именно: Дмитрий Стасов, А. Н. Серов, В. П. Энгельгардт, К. П. Вильбуа…». (Константин Петрович Вильбуа – композитор и дирижер, дирижировал певчими и бальным оркестром Павловского полка, делал переложения опер и симфонических произведений Глинки). «Для игры в 12 рук, – продолжает Глинка, – В. П. Энгельгардт доставлял потребных на то музыкантов и сам прилежно перекладывал на 12 рук преимущественно из моих опер».

В конце 1836 года, зимою, скончался директор Придворной певческой капеллы Федор Петрович Львов. «Граф Михаил Юрьевич [Виельгорский] и князь Григорий Волконский по своему искреннему ко мне расположению, – пишет М. И. Глинка, – воспользовались этим обстоятельством, чтобы пристроить меня соответственно моим способностям… Узнав, что я только должен буду заниматься единственно искусственною частью, объявил, что соглашаюсь принять звание капельмейстера Придворной капеллы. Я спросил, однако же, предварительно, кто у меня будет начальником и какие к нему будут отношения? Панаев [управляющий канцелярией Министра двора] объяснил мне, что директор должен будет заведовать единственно хозяйственною частию, а на вопрос мой: кого именно предполагают назначить? – отвечал, что или князя Григория Волконского, или графа Матвея Юрьевича. Хотя я мог предполагать, что они тоже будут вмешиваться и в музыкальную часть, однако же радовался служить с ними, как с людьми приятными и искренно ко мне расположенными.

Того же дня вечером за кулисами государь император, увидя меня на сцене, подошел ко мне и сказал: „Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны во всей Европе и, следственно, стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами“. Эти ласковые слова привели меня в столь приятное замешательство, что я отвечал государю только несколькими почтительными поклонами…» [с. 74–75].

Прервем на минутку рассказ Глинки: очень важное замечание – «чтобы они не были у тебя итальянцами». Мы уже говорили, что в ноябре-декабре 1836 года В. Ф. Одоевский писал: «С оперою Глинки является то, что давно ищут и не находят в Европе – новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период русской музыки…».

Речь шла о музыкальном выражении национального колорита. «Глинка, – писал о нем В. Соллогуб, – начал совершенствовать свое отличительное превосходство над всеми известными композиторами, уменье присваивать себе музыкальную этнографию. Душа его, так сказать, впивалась… в самую духовную суть их источников, в самые сокровенные тайники их сердечных, мелодических порывов. Так, например, в музыке польской он явился более поляком, чем поляки… Что же сказать о стиле русском? До Глинки разработка русского стиля походила на лубочную карикатуру. Глинка первый окунулся вглубь океана русского чувства и на самом дне нашел тайник русской радости, русского горя, русской любви – словом, всей широкой русской жизни. В его звуках так и рисуются и береза, и сосна, и степь бесконечная, и изба затворническая, и река многоводная. В них Русь живет, в них Русью дышит. Глинку недостаточно понять, его надо прочувствовать…»[181]