Крестный путь Сергея Есенина - Смолин Геннадий - Страница 51

Акт был составлен 22 апреля 1926 года.

«Среди переписки, находящейся в чемодане, оказались следующие бумаги, написанные рукой Есенина:

1. Обрывки доверенностей на имя гр-на Эрлиха.

2. 3 обрывка стихов.

3. Рукопись стихов без подписи с 3 по 32 стр. включительно, начиная со стихотворения „Девичник” и кончая оглавлением.

4. Поэма, напечатанная на машинке под заглавием «Анна Снегина», с поправками, написанными рукой Есенина.

5. Договор с издательством Гржебина от 18 мая 1922 года.

6. 4 фотографические карточки».

Что и говорить, солидное количество бумаг было взято с собой писателем и будущим издателем журнала при переезде в другой город на постоянное место жительства! Это при том, что в номере было обнаружено ещё несколько чемоданов с обувью и одеждой, принадлежавших Есенину.

Теперь посмотрим, что пишет Всеволод Рождественский: «Чемодан Есенина, единственная его личная вещь (ошибка Рождественского. – Ст. и С. К.), был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых, переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве. В белесоватом свете зимнего дня их ядовитая многоцветность резала глаза неуместной яркостью и пестротой».

Итак, чемодан раскрыт. И, как можно понять по сверхосторожному описанию Рождественского, вещи были вывалены на пол. Впрочем, ещё более яркую картину обстановки 5-го номера после произошедшей трагедии рисовали авторы газетных заметок: «В комнате стоял полнейший разгром. Вещи были вынуты из чемодана, на полу были разбросаны окурки и клочки разорванных рукописей…»

Ещё более конкретизировал увиденное в 5-м номере «Англетера» утром 28 декабря санитар Казимир Маркович Дубровский. Рассказывал он, правда, уже через много лет, пережив несправедливый арест, заключение в лагере и как бы всё ещё опасаясь проронить лишнее: «Там на полу лежала скатерть, битая посуда. Всё было перевёрнуто. Словом, шла страшная борьба…». В другой раз с его же слов стало известно, что «в номере С. Есенина были следы борьбы и явного обыска. На теле были следы не только насилия, но и ссадины, следы побоев. Кругом всё разбросано, раскидано, битые разбросанные бутылки, окурки…».

Дубровский так и не сообщил, почему его подписи нет ни на одном из документов, составляющих «Дело о самоубийстве С. Есенина», что за врач осматривал тело погибшего поэта на месте происшествия, на каком основании был сделан вывод, о котором сообщали газеты: «…смерть наступила за 6–7 часов до обнаружения трупа» (по другим сведениям, за 5–6 часов), и почему время наступления смерти не зафиксировано в акте судебно-медицинской экспертизы. Известно только, что престарелый, много переживший санитар произнёс незадолго до смерти: «Я ни за что сидел, а за что-то тем более не хочу…»

И ещё.

Летом 1925 года Есенин анонсировал в журнале «Книга о книгах» повесть о беспризорниках под названием «Когда я был мальчишкой…». Об этой повести он говорил, в частности, Елизавете Устиновой в «Англетере», причём, по её словам, «обещал показать через несколько дней, когда закончит первую часть…».

Никаких следов этой повести обнаружено не было, так же как и поэмы «Пармен Крямин»…

Можно ли всё это принять за есенинскую мистификацию? Тогда как быть с исчезнувшим текстом поэмы «Гуляй-поле»? И что, уж точно, не было мистификацией – стихи «Зимнего цикла», написанные в больнице у Ганнушкина. Кое-какие строчки запомнили Наседкин и Толстая, причём Толстая утверждала, что стихи эти Есенин забрал с собой в Ленинград.

В Москве, на Ваганьковском кладбище, великого русского поэта провожали толпы людей. Под плач и крики «Прощай, Серёжа!» гроб опустили в могилу. На насыпном холме воздвигли простой деревянный крест.

Если живым надо умирать, то Сергей Есенин умер, жизнь была окончена. Мёртвым же полагалось жить, то есть впереди поэта ожидало бессмертие. Так говорят о классиках. Только Есенин и здесь выбился из «классической обоймы»…

Впереди была жестокая схватка за его имя. Пошло гулять по стране мерзкое словечко «есенинщина».

На вечере памяти в ГАБТе прозвучала интеллигентная по тону и совершенно людоедская по содержанию поминальная статья Троцкого, который объявил Есенина не соответствующим «эпичной, катастрофичной эпохе» с фальшивой слезой в голосе. И бухаринский ответ – гнусные «Злые заметки», после чего комплиментарные голоса стали глушиться, а грязный вал брани увеличился.

Настоящие слова в эти предновогодние траурные дни нашёл писатель Леонид Леонов:

«У нас любят писать некрологи, пишут их всласть, умело и смачно, с видом нравственного превосходства, не щадя чернильных сил своих. О мёртвых можно… А Сергей Есенин мёртв: он уже больше не придет и не пошумит, Есенин…

Так живы ещё в памяти последние встречи!

Ещё нет в сердце примиренья с вестью о гибели твоей, Серёжа.

И ещё: трудно говорить теперь хорошие слова. Слов хороших, нежных, искренних, любовных слов теперь стыдятся и чураются.

Для смягчения прекрасной их человечности – их произносят лишь с усмешкой извинения.

Их подменяют вывертами хитрого и недоброго ума. Их изгоняют из обихода, в них не верят…

Крупнейший из поэтов современья…

Его песни поют везде – от благонадёжных наших гостиных до воровской тюрьмы. Потому что имел он в себе песенное дарование, великую песенную силу в себе носил…»

В этом смысле интересно мнение выдающегося историка, доктора Поля Гарнье, который в связи со смертью Наполеона справедливо заметил, что «соответствующие тексты не всегда были составлены с желательной точностью. Кроме того, врачи, по причине либо некомпетентности, либо недобросовестности, либо из желания обелить себя, слишком часто расплывались в лишённых интереса соображениях, намеренно неточных и даже противоречивых. Наконец, весьма трудна и деликатна задача перевести прошлое в настоящее, учитывая неизбежные изменения в способах интерпретации и приёмах логических рассуждений».

Поэтому прежде чем сформулировать правдивое мнение, нужно взвесить все «за» и «против» и не пытаться выдавать это за стопроцентное правдивое резюме.

В поисках «истины» нужно всегда сомневаться – этого требует знак строгой научной дисциплины. И когда без доказательной базы патолого-анатомического вскрытия тела Есенина уверенно утверждают диагноз: асфиксия, произведена сдавливанием дыхательных путей через повешение, то дискуссия выглядит закрытой.

Причём речь не шла только о простом «споре сыскарей», и только потому, что вращалась вокруг слов «суицид» или «убийство», когда хотели этими словами скрыть все колебания и сомнения. Эти слова заставляли замолчать «толпу», которую завораживала роковая неумолимость этим «самоубийством», как об этом писали в некрологах. Тогда его поэма «Чёрный человек» сразу же становилась своеобразным Реквиемом Моцарта.

В самом деле, удобнее всего говорить о некоей наследственной болезни, если хотелось придать спору о смерти Есенина эмоциональный характер, кладущий конец всякой дискуссии.

Если гипотеза самоубийства сегодня в моде, то версия об убийстве, напротив, единодушно отвергалась и осуждалась, как если бы такая возможность была абсурдной в принципе и даже рассматривать её было бы преступлением: «оскорблением великого поэта Есенина».

Конечно, сразу после смерти Есенина многие поверили СМИ и считали, что он сам наложил на себя руки «естественным образом» именно из-за беспорядочной жизни, частых возлияний и конфликтов.

Но вот прошло девяносто лет, прежде чем версия об убийстве, очищенная от налёта страстей, порождавшихся поклонением Есенину, смогла быть представлена строго научно.

И случилось так, что первое солидное расследование провёл в конце ХХ века полковник МВД Э. А. Хлысталов. Его публикация «Тайна гостиницы „Англетер”» была встречена, по крайней мере в России, скептическими улыбками, вялой критикой. Некоторые посчитали, что это «просто полицейский роман», плод излишне разыгравшегося воображения. Другие с большим интересом восприняли расследование полковника с Петровки, 38. Статья профессионального сыщика, как показалось этому кругу лиц, открывала для поиска перспективы, которые нельзя было отторгать с порога или игнорировать «по умолчанию».