Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич - Страница 71

Ребенок, не вовремя оторванный от соска, заплакал. Тетя Дуня вроде бы затем, чтобы успокоить малыша, повернулась к молодым спиной. Затем она незаметно вышла.

— Жив, родной? Что с рукой-то? — Нина подвела мужа поближе к лампе.

— Не волнуйся! Кость цела! — Церен, чтобы успокоить ее, пошевелил пальцами забинтованной руки.

Нина присела на табурет, вспомнив о чем-то другом, чем жила в последние дни.

— Церен, уходи! — сказала она, словно очнувшись. — Вчера вечером приезжал Борис с друзьями, пили они, а он все грозился тебя убить!.. Отцу сказал, что ты отправил его на расстрел. Ведь это неправда? Я не верю Борису. Он стал какой-то иной, на всех злится… Я могу верить только тебе.

— На расстрел не посылал, — Церен почувствовал, как что-то сильно сдавило ему горло — не продохнуть. — А в Черный Яр, к начальству своему отправил.

— Но он говорит, что там какой-то военный суд… Расстреливают офицеров. И ты послал Бориса на этот суд?

— Так его освободили? — удивился Церен.

— Нет, он бежал! — громким шепотом произнесла Нина. — Но дело не в этом. Борис был в твоих руках, и ты послал его на верную смерть? Но как же так? Мой дорогой муж!.. Если это действительно так, завтра ты отправишь за какую-нибудь провинность на виселицу моего отца, а там, глядишь, и меня с сыном?

Нина зарыдала, прижимая к себе плачущего мальчика, все больше отстраняясь от Церена. В глазах ее был ужас.

— И это я любила такого человека, перессорилась ради нашей любви с родными…

— Нина! Постарайся понять!.. Выслушай!

— Не пойму!.. Нельзя такое понять, Церен!.. Уходи, пожалуйста!

Впервые после похорон матери Церен заплакал: от обиды на Нину, на себя, на судьбу.

Так продолжалось долго. Они молча плакали. Ребенок уснул.

Окна во флигеле обычно не занавешивали до глубоких сумерек. Сейчас же, после прихода Церена, Нина забыла обо всем на свете, не только о шторах. И напрасно! В разгар перепалки, возникшей между супругами, когда Нина в отчаянии плакала и гнала от себя Церена прочь, на крик в комнату вошла тетя Дуня. Поглядывая на кроватку с уснувшим ребенком, она молча достала из нижнего ящика комода стекло от керосиновой лампы и трясущимися от волнения руками принялась надевать его на проржавевшую горелку. Стекло не влезало в узорчатое гнездо горелки, лампа на гвозде колыхалась, зажженный фитиль отчаянно коптил. Церен подошел и помог женщине. Комната осветилась, и сам он, Церен, стоял рядом со взыгравшей пламенем лампой озаренный. Нина, взглянув на мужа, тут же притихла, будто увидела в нем свое отражение, некий укор себе, принялась поправлять сдвинутую набок кофту, тронула волосы, подошла к зеркалу.

В эту минуту произошло что-то и во дворе: громко стукнула дверь в господском доме, на присыпанной галечником дорожке послышались резкие, мужские шаги. Церен понял по частому тяжелому скрипу: к флигелю приближаются двое. «Кто и кто?»

Дверь рывком распахнулась. Нина мгновенно отпрянула от комода, прижалась спиной к зеркалу. На лице ее Церен увидел ужас, рот распахнулся в немом крике… В прихожую вошел, ухмыляясь и подергивая жидким усиком, Борис.

— А-а, гад! — процедил он, увидев Церена. — Ну, что я тебе говорил? Вот и встретились… Встретились же?

Борис дико всхохотнул, почти взвизгнул, повторяя вопрос, и от этого его крика завозился в кроватке малыш. Тетя Дуня кинулась к ребенку, прикипела к зыбке, слегка поколыхивая ее.

Борис шагнул мимо растерявшегося Церена к столу. Однако как ни странно, Церен не испугался его появления. Он глядел больше не на Бориса, а на Нину, оцепеневшую, с раскрытым ртом — в нем будто застыл крик. Лицо Нины постепенно менялось. Гнев на Церена и упрек, которые, казалось, навсегда запечатлелись на ее лице, по крайней мере, на время встречи с Цереном, уступили место растерянности и жалости к мужу. Глаза Нины словно спрашивали: «Что же теперь? Ну, придумай, Сиреньчик!» А Церен в свою очередь думал о спасении Нины и ребенка, больше ни о чем. Отчетливее, чем когда-либо прежде, он понял, прочитал на лице жены: она любит его, любит сильнее, чем брата, и сейчас на что-то решится. Минуту тому назад Нина готова была отринуть от себя мужа, избавиться от него навсегда и даже вслух говорила об этом. Сейчас взгляд ее испепелял, выталкивал из комнаты уже не его, виноватого во всем происходящем, а Бориса.

Борис, едва не задев лампу, висящую над краем стола, заученным движением караульного выволок носком сапога из-под стола табурет и, пропустив его между длинных, в галифе, ног, уселся.

— Спасибо Таке! — рассуждал ублаготворенно офицер, отерев взмокревший лоб тыльной стороной ладони. — Подрыл парень стену в вашей вонючей кутузке, себя вызволил и мне руку подал… А ты… Развалю твою красную башку одним махом!

Борис взвился над табуретом, лицо перекосилось, губы повело в сторону. Вопя, он выхватил пистолет и взметнул его над головой Церена. В дверях, не смея пройти дальше, появился Бергясов сын, Така.

В это время Така, не без помощи кого-то третьего, оказавшегося сзади, грузно отвалился от притолоки. В комнату ворвался в плохо застегнутых брюках на одной помочи поверх голубоватой байковой исподней сорочки Николай Павлович. Губы старика были синими, как у покойника, и тряслись. Он стал между Борисом и Цереном. В молчаливой потасовке с сыном отцу удалось овладеть пистолетом. Ему помогала Нина, хватая Бориса за руку сзади.

Впрочем, родительская акция не была помощью ни Церену, ни дочери. Отдышавшись, Николай Павлович принялся спокойно, с присущей ему деловитостью в голосе поучать сына, как следовало бы действовать, чтобы не оставить следов.

— Ты же боевой офицер! — принялся отчитывать старший Жидков младшего. — Не понимаешь простых вещей!.. Нашел, где применять оружие — в собственном доме, на глазах у сестры и няни… Завтра всем это станет известно! Ты скроешься, а кому отвечать? Хозяину дома?.. Вы все хотите моей смерти! Что дочь, что ты!.. Паршивую собаку пристрелишь, а отца потянут на виселицу?.. Ты об этом хоть подумал?

Борис, согнувшись, вытирал лицо, тяжело дышал от обиды. Отец продолжал наставительно:

— Свезите в балку, а там… Кого по нынешним временам не носит судьба проселками?.. Шел солдат и нет его… Ясно, болван?

Николай Павлович пнул ногой табурет и шагнул в темноту за дверным проемом, откуда по-волчьи светились глаза отступившего в сени Таки.

Пистолет, оставленный отцом на столе после схватки, какое-то время лежал рядом с кувшином, никому не нужный. И лишь когда Нина, вроде бы смахивая полотенцем крошки со стола, протянула к нему руку, Борис, все время краем глаза наблюдавший за единственным здесь предметом, дающим ему силу над остальными, опередил сестру. На большее, чем исподтишка завладеть оружием, Нины не достало… А могла бы она — ловкая, напряженная в ту минуту и, несомненно, более сильная, чем брат, — могла бы выхватить у Бориса пистолет, понимала, что могла! Как жалела об упущенном моменте после!

Борис и Така без уговору принялись связывать Церена. Когда Така крутанул раненую руку мужа, Нина застонала от боли, будто рука была ее, рванулась, схватила Таку за ремень, потянула в сторону. Борис сильным ударом отбросил Нину к кровати.

Церена повели в подвал — так послышалось Нине в словах брата. Она в бессилье зарыдала. В ней еще не угасла обида на Церена. Муж, по ее убеждению, где-то там на стороне, поступил точно так же с Борисом, а теперь пришел час возмездия… Выходило, что Церен пожинает сейчас то, что сам посеял… «Да, — шептал внутренний голос Нине. — Но ведь Церен — муж, любимый человек, тот самый, единственный, как жизнь, как молитва во спасение… Брат — своя кровь! Но он сегодня здесь, завтра далеко, а послезавтра еще дальше… А с Цереном жить!.. Жить ли? Вдруг они нынешней же ночью отнимут у него жизнь? Тогда как?.. Нет, этого не должно произойти! Что угодно, только не смерть Церена!»

Жестоким теперь выглядел в глазах Нины и отец. С каким равнодушием к ее судьбе, как непривычно для его мягкой натуры и цинично прозвучали слова: «В балку… Никто не узнает!» — «А я? Твоя родная дочь!.. Или для тебя я перестала существовать вместе с Цереном? Но я еще жива и даже не связана по рукам и ногам! А значит!..»