Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич - Страница 30

Справедливости ради стоит сказать: Бергяс никогда не шел в своем гневе дальше грубых слов, не бил жены, в отличие от других мужчин хотона. Однако существуют вещи пострашнее побоев. После того как Бергяс познакомился на охоте с зайсаном Хембей и несколько раз навестил своего нового знакомого в его доме, в Налтанхине, он как бы не замечал в доме собственную жену. Отхон перестала быть для Бергяса близким человеком, хозяйкой в доме, если угодно — членом семьи. Семейное дело такое: сейчас обойдешь постылого человека, а через час ненароком локтем зацепишься, проходя мимо, встретишься взглядом. Да и заботы не те, так другие напомнят о себе. Разговаривал Бергяс с женой, отводя глаза в сторону, будто говорил кому-то третьему. И все же это был еще не предел мучениям Отхон.

Настал день, и налтахинская зайсанша приехала погостить в хотон Чоносов. Отхон ничего плохого не думала ни о муже, ни о молодой зайсанше Сяяхле. Чтобы не мешать мужу по достоинству принять именитую гостью в большой кибитке, если зайсанша пожелает их навестить, Отхон перешла с сыном в малую кибитку. Там пришлось ей обосноваться надолго. В большую теперь она смела приходить лишь по делам.

Бергяс не считал нужным заглянуть в новое пристанище жены и сына. Можно было подумать, что он совсем забыл о них.

Конечно, Отхон понимала всю несправедливость своего теперешнего существования, как понимала она безысходность судьбы замужней женщины в степи.

До выхода замуж, в родительском доме, калмыцкая девушка пользовалась не только равными правами с другими детьми, но, взрослея, обретала свои привилегии. Девушка в домашнем кругу могла позволить себе все, лишь бы ее шалости и шутки стерпели родители. Задорная песенка, счастливый девичий смех, игрища на вечерниках, когда сойдутся подружки и парни-ровесники, совсем не редкость в той кибитке, где вызревает в своей красоте и познает премудрости домашнего хозяйства девушка. Дочку берегли и отец и мать, не поручали ей того, что потяжелее, где больше сырости и грязи. Только коротким было счастье девушки в родительской семье, таким недолгим, как птичья песня по весне!

После свадебного обряда, навсегда переступив порог отчей кибитки, оставляла женщина все человеческие права и надежды. В кибитке мужа ее ждали только обязанности, покорность своему повелителю, долг. Утром хозяйке полагается встать раньше всех. Начало дня она определяет по линиям на ладони[36]. Задолго до восхода солнца ей нужно выдоить коров, отогнать скот на пастбище, приготовить кумыс для перегонки на араку, растопить очаг, сбить масло… Хозяин пробуждается от запаха готовой пищи, говаривали в Калмыкии. Жена может прикоснуться к пище не раньше, чем накормит всех домашних. Ложится замужняя калмычка тоже позже всех, когда успокоятся в забытьи и свой и гость.

Все эти неписаные правила прошли перед глазами Отхон сызмальства, у нее и в мыслях не было усомниться в законности такого порядка, протестовать, изменять что-либо. Благо, что муж не заносит руки!.. Другим и того хуже: колотит подвыпивший муженек, изводит придирками свекровь, да еще и есть нечего.

Из этого тесного круга ограничений и правил выпадали разве исключения для жен зайсанов и местных дворян — белокостных. Тем позволительно было вступить в беседу с мужчинами в застолье, высказать свое мнение, заступиться за другую женщину. Да и то, если речь шла о чем-нибудь домашнем.

Итак, Бергяс отрешился от своей супруги, давно уже не заглядывал в малую кибитку, не интересуется, живы ли они там с сыном… И такому его поведению покладистая Отхон находила объяснение: значит, пока не нужна хозяину… Она так и называла Бергяса в разговоре с посторонними — хозяин!

Однако дальнейшее решение Бергяса потрясло ее замеревшую в неверном покое душу: муж настрого запретил ей появляться в большой кибитке. Ее всегдашние обязанности по уходу за жильем, приготовлением пищи, шитье одежды Бергяс возложил на жену брата Лиджи, Бальджир. Женщина эта удалась на редкость неловкой в работах и неряшливой. В доме вскоре все стало вверх дном, не столько приберет, как натаскает в кибитку навоза, от приготовленной пищи несло какими-то несвойственными ей запахами. Бергяс в сердцах изругал Бальджир и прогнал. А на место нерадивой невестки позвал в дом дородную сноху деда Окаджи. Домовитая толстушка эта за какой-нибудь день-другой вернула кибитке былую опрятность, у нее был мелодичный, приятный голосок. Она умела озорно повести глазом в ответ на двусмысленную шутку старосты, снести его приставания без обиды.

Отхон, конечно, догадалась, почему потянуло в ее сторону от кибитки Бергяса мертвящим холодком. Но могла ли она поправить что-либо в ее теперешних отношениях с мужем? Измена мужа — не новость и для калмычек. Сколько помнит себя Отхон, разговоры шли между обманутыми женщинами. Ревновали, заклинали соперниц бедами, грозились мужьям… Но все это было лишь между двумя соседками, чаще — дочь в слезах поделится своим непокоем с матерью. На том все и заканчивалось. Упрекнуть мужа в измене, устроить ему разнос, хлопнуть на прощанье дверью — такого не видела на своем веку покорная Отхон. С Бергясом и подавно не выйдешь на откровенный разговор. А начнешь — против тебя же этот разговор и обернется, да неизвестно чем закончится!

Прошло немало дней и ночей с тех пор, как Отхон оказалась в этом домашнем заточении, придуманном для нее своевольным супругом. Женщина чувствовала себя отрешенной от всего мира. Похоже, что Бергяс не разрешал и другим навещать Отхон. Появлялась только неунывающая сноха деда Окаджи. Раз в день она приходила, чтобы оставить на столе молоко, мясо, лепешку… Молча выложит все это из сумки, молча удалится. Иной раз ухмыльнется, глупая. Над чем тут смеяться? А может, и запретил хозяин молодке распускать язык?.. Так размышляла в те дни Отхон.

Прорывалась иногда к ней жена Чотына. Пока жива была. Успокаивала, как могла, обещала через мужа замолвить слово в ее защиту. Но, видно, у хороших людей и век недолог. Умерла вскоре участливая жена хотонского мудреца.

Жизнь у Отхон стала совсем невыносимой. Разве может человек изо дня в день слоняться как неприкаянный по сумрачной кибитке, не обмолвившись словом с другим, не прикладывая рук к работе? Уж отрядил бы ее Бергяс в степь пасти скот… Или к родителям отпустил… Однажды она, ни в чем не упрекая мужа, не расспрашивая его о дальнейшем, заговорила о родителях, о давно болеющей матери. Бергяс, выслушав это, лишь посмотрел в ответ злым, пронизывающим взглядом, бедная Отхон съежилась, как от удара, и опять надолго замолкла.

И наступил тот день. Она проснулась совсем рано. Вскипятила молоко для сына, нарезала лепешку, испеченную на коровьем масле. Все это она оставила на столе, прикрыв еду чистой тряпицей. А сама тихонько вышла, крепко заперев дверь снаружи. В сарае она разыскала кошелку и, взвалив ее на спину, заторопилась в степь. Кое-кто видел жену Бергяса, но особых размышлений на этот счет не последовало. Собирать кизяк — дело привычное для степнячки. По правде сказать, Отхон этим прежде не занималась. Топливом хозяйство старосты снабжали хотонские мальчишки. Между двумя кибитками Бергяса всегда возвышалась куча сухого кизяка…

Така не дождался своей мамы в тот день. Вечером сноха Окаджи привела зареванного мальчишку к отцу, сказав, что матери его ни в кибитке, ни на подворье не видно. Бергяс испугался такого известия. Тут же были разосланы нарочные. Лишь на другой день к обеду Отхон обнаружили в старом колодце, верстах семи от Чоноса.

Така игрался во дворе, когда люди встревоженно закричали на околице:

— Везут!.. Отхон везут!

Мальчик побежал навстречу скорбной процессии. Мать лежала на телеге, завернутая в старую, изъеденную молью кошму. Когда ее занесли в малую кибитку, Таке открылось страшное посиневшее лицо матери и непривычно раздувшиеся ноги.

— Аака!.. Моя аака! — мальчик бросился к неподвижно лежащей матери, но, прикоснувшись к холодному, как лед, телу, отпрянул и съежился… Он обмяк на чьих-то вздрагивающих от плача руках, потерял сознание.