Наталья - Минчин Александр - Страница 18
- Предыдущая
- 18/38
- Следующая
— Ты сумасшедший, Саня. — Она еще не пришла в себя, мы лежим в каком-то громадном сугробе, жарко дыша.
Я быстро и отрывисто начинаю целовать ее вспухающие губы, сильно сжимаю ее спину, начинаю кататься влево и вправо — снег засыпает нас. Греться надо в снегу!
— Саня, — смеется она, — ты задушишь меня.
Мы уже валяемся в третьем сугробе, она сама обнимает и целует меня.
Она целует меня. И эти губы на снегу!
— Согрелась?
— Да.
— Вставай, Наталья, а то простудишь свое мягкое место.
— Не хочу, поцелуй меня. Дай мне свои глаза. — Она берет их в свои губы.
Мне с трудом удается поднять ее. Я и не знал, что она такая, вернее, что ей будет приятно со мной.
Она стоит слегка покачиваясь.
— Где твои варежки? — говорю я и целую ее снежные руки.
— Не знаю, потеряла, — не задумывается она.
— Наталья, они мне очень нравились. Приди в себя.
— Са-ня, по-те-ря-ла, поцелуй меня.
Все забывается. Я пьянею от ее губ. Я забываю дышать, такие у нее губы.
Я нахожу ее варежки в начале аллеи, коричневыми шоколадками лежащие на снегу. Где мы целовались до падения… Взявшись за руки, мы идем из парка на проспект, где довольно пустынно. Странно.
— Наталья, — рассматриваю я часы на столбе, — полодиннадцатого.
— Ну и что, это моя забота, Саня.
— Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня.
— Санечка!..
Мы целуемся. Такси само останавливается рядом. Невероятный, редчайший случай. Видимо, потому, что она нездешняя женщина, нереальная, несуществующая. Я не верю в реальность ее, особенно сейчас, — больше, чем когда-либо.
— Молодежь, куда едем, замерзли небось?
— Да, — улыбается она. Он ей тоже сияет вовсю. Так они и улыбаются друг другу, будто нет меня.
— Сначала на ВДНХ, пожалуйста, потом на Фрунзенскую.
— Поладили, — говорит он.
Я дергаюсь.
— Саня, — прижимается сильно она. — Один раз, я прошу тебя, мне будет очень приятно проводить…
— Нет, Наталья, нет.
— Санечка, я не засну тогда…
Она смотрит на меня так, что, если бы мне надо было стать такси по ее просьбе, я бы стал.
В машине жарко, мы сплетены и перепутаны. Я целую ее волосы, падающие льном из-под сползшего черного гарусного платка. Только в машине я чувствую, как замерз, ног нет. Что же тогда она? И молчала, так долго терпела.
— Наталья? — я не вижу ее лица.
— Да.
— Ты замерзла?
— Нет, ты горячий…
Катится машина. По снежным улицам бежит она.
— ВДНХ — где? — спрашивает шофер, не поворачиваясь от руля.
— Напротив гостиницы «Ярославская», — говорю я.
— Молодежь приходящая, что ли?
— Нет, проходящая, — отвечаю я.
Он останавливает такси.
— Наталья, — говорю я, — завтра я тебе не позвоню с утра.
— Как, уже?! — улыбается она. — Взял от девушки все, что хотел, и больше не нужна?
— Нет, ты меня не так поняла. У меня дела, ну… секрет, в общем. Когда я могу позвонить тебе?
— Когда освободишься.
— Ох, завтра суббота. Ты не одна.
— Ты можешь звонить, когда тебе захочется, и звать меня. Я его предупрежу.
— Наталья…
— Отныне ты можешь звонить в любое время дня и ночи. Я абсолютно серьезно.
Как все меняется, в первый раз я не мог ей звонить совсем.
Мы прощаемся. Я поднимаюсь по лестнице своего постылого общежития, — но даже оно кажется мне светящимся этой ночью. Я ложусь в кровать и с мечтами… о ванне засыпаю.
— Гриша, будь ты счастлив, неужели надо хлопать дверью по утрам? — говорю я.
— Ты что, недоцеловался вчера? — спрашивает меня рязанский Гриша.
— А ты откуда знаешь, что я целовался вчера? — искренне удивляюсь я.
— Откуда же еще человек припирается в двенадцатом часу ночи, забывая даже дверь закрыть на ночь?
Логичные рассуждения.
— Гриша, а Рязань — это город или населенный пункт? Это что вообще?
Он обижается, но это ему за гроханье дверями.
— Сколько времени? — говорю я и вскакиваю. Так, чего доброго, оно исчезнет.
Я еду в метро на станцию «Таганская», опустив последний пятак, оставшийся с вечера. Хорошо, что делать пересадки — денег не стоит, а у меня их две.
Я не знаю, что такое Таганка, звучит как-то странно. Выхожу наверх, в снег, и спрашиваю первого встречного. Четвертый — знает, где такая улица, всего в двух шагах от метро. Так и называется — Таганская. Они тут лучами от площади идут, и все похожи.
Я ехал к нему в первый раз, он всего там жил две недели и переехал, когда я был на каникулах.
Двухэтажный дом желтовато-кремового цвета. Глубокое парадное, две ступеньки вниз, коридор тусклый, полутемный и длинный; слева и справа тянутся двери. Вхожу и ищу. Почти в самом конце номер «3». Стукнул раз, второй — тишина. Опять стучу, и кляну все на свете: назад доехать уже нет пятака, даже двушки позвонить Наталье и то нет. Стучу и стучу, чисто машинально, а что делать?
Открывается дверь:
— Стучи сильнее, он дома, — говорит соседка.
Соседки всегда все знают.
— Кто там?..
— Я, — отвечаю я.
— А, Санчик. Какого черта так рано?
— Уже одиннадцать, какой там рано.
— Мог бы и не будить брата, брат работает. Тяжело.
— Может, ты все-таки впустишь меня?
— Как? А ты где? Разве ты не вошел?
— Борь, проснись. Я стою снаружи, замерзший и голодный.
Дверь отворяется, и он сразу падает в постель. Всегда спит, когда бы мы где ни жили, что бы почему ни происходило — мой брат либо лежит в постели, либо спит.
Комната пустая. Посреди нее стол, над которым висит лампа. В углу — широкая железная кровать, на которой оно лежит, тело моего брата, укрывшись еще и пальто поверх одеяла. Магнитофон стоит на тумбочке, чуть ниже — туалетные принадлежности. Два стула, странного образца, из-под кровати торчит край чемодана.
— Борь, вроде ты со мной лучше жил, а?
— Не вякай.
— Я серьезно.
— Не вякай, говорю я. К тому же когда я голодный и с утра.
— Кстати, о голоде…
— Жрать ничего нет, так что не раздражай этими разговорами меня и мою пищеварительную систему.
— А у тебя нет такого странного желания: встать, пойти поесть и покормить брата?
— Я — бедный врач.
— Вставай, — говорю я.
— Не приставай, — говорит он.
— Я умираю. Борь, я не ел со вчера. Что бы папа сказал?
— Вот зараза.
Он высовывает робко ногу из-под одеяла, ему холодно, вскакивает вдруг и сразу надевает пальто, на себя голого, и идет умываться.
Да, прелестное местечко, оглядываюсь я. Пусто, холодно, но светло.
Он возвращается через пять минут.
— О, Санчик, как ты здесь очутился?!
Он целует меня в щеку, как ни в чем не бывало. Проснулся наконец.
— Я скучал даже, козявка, по тебе.
— Благодарю, — говорю я.
— Где твоя прекрасная пассия?
— В Париже, ей хорошо. Борь, одевайся.
Мне не хочется почему-то с ним говорить о ней, да еще в таком тоне.
— Давно ли это ты стал от меня секретики делать? Или забыл, кто тебя учил всему?
— Вот я папе и скажу, в кого я такой развратный!
— Хорошо, — он уже выдавливает улыбку из себя, значит, совсем отходит от сна. Обычно этот процесс у него — долгий.
— Холодновато, Борь, у тебя.
— Зато недороговато.
— Сколько?
— Десять рублей в месяц и свет.
— Сколько?! — обалдеваю я.
— Десять рублей всего.
Он доволен произведенным эффектом.
— Это же неимоверно дешево. Там мы шестьдесят платили.
— Ну, там была квартира, а здесь комната. Тут, видишь, все такие, коридорная система называется, комната-квартира, у каждого свой вход.
— Где ты ее нашел?
— Случайно. Моя больная, у нее своя квартира, а эта была пустая, ее матери. Она ею никогда не пользовалась и отдала мне, деньги так, для приличия взяла, совсем не хотела.
— Ну, ты, думаю, не расстроился? — улыбаюсь я.
— Конечно, нет. Отчего ж расстраиваться. Могла и пять сказать.
- Предыдущая
- 18/38
- Следующая