Смерть и фокусник - Мид Том - Страница 11

Эпитет, который он приобрел при жизни и который до сих пор омрачает его наследие, – El Desquiciato – «Невменяемый». Люди склонны забывать, что Эспина был не просто шизофреником, и образ его как сумасшедшего с пеной у рта трудно развеять. Но El Nacimiento – продукт более счастливых и юных дней. До того, как на его жизнь опустилась тьма. Черты лица женщины на картине настолько мягкие и нежные, что, кажется, можно протянуть руку и прикоснуться к ней.

Большинство людей представляют себе Манолито Эспину как безумного отшельника, которым он в конце концов стал, покрывая холсты мраком и развратом. Но приобретение Тизела было работой молодого, более чувствительного художника. Ревущий ребенок на руках у матери, настоящее чувство материнской привязанности в глазах молодой женщины, которое каким-то образом выходило за рамки простого материала и красок. В наши дни люди ассоциируют Эспину с избитой, раздавленной плотью и библейскими пытками, ужасами инквизиции, а то и вихрем темных, злых духов. Но думать так – значит пренебрегать его талантом запечатлевать более безобидные человеческие слабости. Эмоции и привязанность. Настоящую любовь, сердечные тревоги. Персонажи El Nacimiento остались неизвестными, что только подчеркивало их неземную сущность и заставляло задуматься, действительно ли безумный испанец был таким уж безумным.

Было точно установлено всего два факта: до вчерашнего вечера картина была у Тизела, а теперь ее нет. Она была заперта в ящике, в темной комнате. От комнаты и от шкатулки было по одному ключу, и оба они висели на цепочке у Тизела на шее. Они сверкали под люстрами, когда он танцевал со своими гостями. А потом, словно по волшебству, и ключи, и картина исчезли.

Вечеринку прервали. Вызвали полицию. Всех гостей, всех до единого, обыскали. Это вызвало большое возмущение. Даже Спектору пришлось вытерпеть это унижение. Но картина исчезла. И единственным гостем, которого не оказалось на месте, была Делла Куксон.

Когда Спектор закончил описывать инспектору все эти события, Флинт некоторое время сидел, задумчиво рассматривая голову оленя над камином.

– А что насчет рамы? – спросил Флинт.

– Да все исчезло. Ни следа ни картины, ни рамы, – почти с ликованием произнес Спектор. – Окно заколочено изнутри, но, конечно, оно чересчур мало, чтобы вытащить картину через него. В целом, с учетом золоченой рамы El Nacimiento – два фута в высоту и один в ширину. А квадратное окно в спальне не больше восьми дюймов. Что же остается? Остается предположить, что картину должны были спустить по одной из двух лестниц. Если бы ее спустили по лестнице для слуг, ее пришлось бы нести через бальный зал к парадной двери. И мне трудно поверить, что даже самый отчаянный гуляка мог такое пропустить. Остается только главная лестница, выходящая в холл. Но у подножия этой лестницы всегда стояла по крайней мере одна служанка. И конечно, вид гостя, выносящего большую и ценную картину, несомненно, привлек бы ее внимание. В результате возникает довольно щекотливая проблема, согласны?

– Мне нужно будет допросить Тизела, – решил Флинт.

– Я бы не советовал этого делать.

– Почему?

– Потому что он будет отмалчиваться. Не забывайте, что он мог получить картину не вполне легальным путем. Он даже не хотел, чтобы люди знали, что картина вообще у него. Так что если инспектор полиции появится у него на пороге, бормоча что-то об убийстве, я могу гарантировать, что он с воплями бросится к ближайшему адвокату.

Флинт хмыкнул:

– Возможно, вы правы. Судя по тому, что вы говорите, похоже, что он не успел застраховать полотно. Но какое отношение все это имеет к смерти Риса?

– Я не знаю. Возможно, никакого. Но что неоспоримо, так это то, что Делла Куксон была на месте не одного, а двух крупных преступлений прошлой ночью. Кража произведения искусства и «невозможное» убийство. Поэтому я уверен, ей будет что нам рассказать.

Спектор достал из-за уха сигариллу, которую просунул между узкими губами и прикурил от спички.

– Но я думаю, нам лучше не торопиться. Я знаю Деллу: она похожа на оленя или другое подобное лесное существо. Если мы подойдем слишком близко или нажмем слишком сильно, она убежит.

– Какие вы все, театралы, нервные, – резюмировал Флинт с кривой полуулыбкой.

– Что ж, – сказал Спектор, – нам пора ехать, верно?

– Куда?

Спектор поднял свою колоду карт, пошевелил пальцами, и они исчезли.

– В Доллис-Хилл, ясное дело, – ответил он.

Дом Риса кишел полицейскими. Тела там уже не было, но ковер в кабинете покойного доктора теперь хрустел от засохшей крови, а в воздухе витал запах. Флинт и Спектор – в накидке и с серебряной тростью – обследовали комнату при свете дня. Но, разумеется, вывод напрашивался только один. Когда доктор умер, дверь была заперта. Как и окна. Они были непроницаемы. Спектор даже изучил пустой деревянный сундук. Но смотреть было не на что.

– Где дочь доктора? – спросил он.

– В гостиной.

– Могу я с ней поговорить?

– Пожалуйста.

Флинт вышел из кабинета и прошел в соседнюю гостиную. Лидия Рис выглядела подавленной и стояла неподвижно, ее силуэт выделялся на фоне залитого дождем эркерного окна.

– Кто вы? – спросила она.

– Я Джозеф Спектор, – ответил старик. – И я очень сожалею о вашей потере.

– Спасибо за заботу. Мы уже виделись, не так ли? В театре два дня назад? – Она открыто отвечала на вопросы Спектора, демонстрируя абсолютно сухие глаза и почти клинический анализ событий.

– Если я правильно понимаю ситуацию, – произнесла Лидия ледяным тоном, – то мой отец был убит при невозможных обстоятельствах. Он стал жертвой чего-то очень зловещего. Убит призраком, можно сказать.

– Что ж, – проговорил Спектор любезно и четко, – именно это мы и должны выяснить.

– Мы с Маркусом были вместе весь вечер. Поужинали, а потом выпили в «Пальмире».

– Понятно. Итак, ужин. Где он был?

– В «Савое». Мы приехали в восемь – наша бронь записана у них в журнале, и я не думаю, что в свидетелях будет недостаток. Мы были там примерно до десяти; метрдотель сможет дать вам более конкретное представление о времени. Выйдя из «Савоя», мы сразу же сели в такси. Боюсь, номер я не запомнила, но, возможно, портье сможет подсказать.

– А оттуда – прямо в «Пальмиру»?

– Верно. Десять минут езды, и швейцары в «Пальмире», несомненно, подтвердят наш приезд.

– Как долго вы там были?

– По крайней мере, до полуночи. Боюсь, точно я не помню. Но Маркус обеспечит мне алиби, как и я ему. Мы вместе вернулись домой. Остальное вы знаете.

– Понятно. Что вы можете рассказать нам о пациентах своего отца?

– Их было трое – всего трое. Мой отец часто обсуждает… – она запнулась, – обсуждал их случаи со мной. У меня был доступ к его записям. Исключительно для профессионального ознакомления, как вы понимаете. Я не знала никого из них лично.

– Но вы встречались с ними, не так ли?

– Я никогда не присутствовала на консультациях.

– Так кто же был первым пациентом?

– Пациент А – так мой отец называет его в записях – Флойд Стенхаус, концертный музыкант. Он первый, кто обратился к моему отцу, когда мы приехали в эту страну. Пациент В – Делла Куксон, которую вы знаете. Пациент С – писатель Клод Уивер. Его направила к нам его жена, обеспокоенная его психическим состоянием.

– А можете ли вы рассказать мне какие-нибудь подробности о лечении, которое предлагал ваш отец?

– Он вел тщательные записи. В них есть все подробности. Я не могу сказать вам ничего сверх этого.

– Вы не можете добавить ничего личного, никаких мелких замечаний?

– Простите меня, – сказала Лидия. – У меня все сейчас как тумане.

– Вообще ничего? Ни враждебности, ни отягчающих обстоятельств, ни склонности к насилию?

Она пристально посмотрела на Спектора:

– Прочтите записи. Если ответ где-то и есть, то там.