Одноколыбельники - Кертман Лина Львовна - Страница 45

– Разыскиваю тело брата. Убит в градоначальстве.

* * *

Училище оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты…

Когда кто-либо из нас приближается к окну, – снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками.

* * *

У одного из окон вижу стоящего горбоносого прапорщика, – того, что был адъютантом или товарищем Керенского. Со странной усмешкой показывает мне на гудящих внизу большевиков.

– Вы думаете, кто-нибудь из нас выйдет отсюда живым?

– Думаю, что да, – говорю я, хотя ясно знаю, что нет.

– Помяните мои слова – все мы можем числить себя уже небесными жителями.

Круто повернувшись и что-то насвистывая, отходит.

* * *

Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдают заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. Выплачивают жалованье за месяц вперед. Предлагают сдавать револьверы и шашки.

– Все равно, господа, отберут. А так есть надежда гуртом отстоять. Получите уже у большевиков.

Своего револьвера я не сдаю, а прячу глубоко, что, верно, и до сих пор лежит не найденным в недрах Александровского училища^[110].

Глубокий вечер. Одни слоняются без дела из залы в залу, другие спят – на полу, на койках, на столах. Ждут с минуты на минуту прихода каких-то главных большевиков, чтобы покончить с нами. Передают, что из желания избежать возможного кровопролития вызваны к у<чили>щу особо благонадежные части. Никто не верит, что таковые могут найтись.

Когда это было? Утром, вечером, ночью, днем? Кажется, были сумерки, а может быть, просто все казалось сумеречным.

Брожу по смутным помрачневшим спальням. Томление и ожидание на всех лицах. Глаза избегают встреч, уста – слов. Случайно захожу в актовый зал. Там полно юнкеров. Опять собрание? – Нет. Седенький батюшка что-то говорит. Внимательно, строго, вдохновенно слушают. А слова простые и о простых, с детства знакомых вещах: о долге, о смирении, о жертве. Но как звучат эти слова по-новому! Словно вымытые, сияют, греют, жгут.

Панихида по павшим. Потрескивает воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились слезы, прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией.

Напутственный молебен. Расходимся.

Встречаю на лестнице Г<ольц>ева.

– Пора удирать, Сережа, – говорит он решительно. – Я сдаваться этой сволочи не хочу. Нужно переодеться. Идем.

Рыскаем по всему училищу в поисках подходящей одежды. Наконец, находим у ротного каптенармуса два рабочих полушубка, солдатские папахи, а я, кроме того, невероятных размеров сапоги. Торопливо переодеваемся, выпускаем из-под папах чубы.

Идем к выходной двери.

У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку.

– Стой! Ты кто такой? – Подозрительно осматривают.

– Да, это свой, кажись, – говорит другой красногвардеец.

– Морда юнкерская! – возражает первый. Но, видно, и он в сомнении, потому что открывает дверь и дает мне выйти. Секунда… и я на Арбатской площади.

Следом выходит и Гольцев.

Часть четвертая. Разлука

Москва

Сергей Эфрон

Декабрь 1917 г.^[111]

Долгожданный Новочеркасск. Вечер. Небольшой вокзал полон офицеров. Спрашиваю, где Барочная улица^[112].

– Пойдете от вокзала прямо, потом налево, – там спросите.

Широкие улицы. Небольшие домики. Туман. Редкие фонари. Где-то ночные выстрелы. Неистовый ветер в лицо. Под ногами промерзшая, комьями, грязь. Изредка из тумана выплывает патруль, – три-четыре юнкера или офицера. С подозрением оглядывают и снова тонут в тумане. Мороз и ветер сквозь легкое пальто пронизывают. Трясусь мелкой дрожью.

Иду, иду, – кажется, конца не будет.

– Скажите, пожалуйста, где Барочная?

– Первая улица направо.

Слава Богу!

* * *

Двухэтажный дом, светящийся всеми окнами. У входной двери офицер с винтовкой резко окликает:

– Вам кого?

– Могу я видеть полковника Дорофеева?

– На что вам полковник Дорофеев?

Испытующий взгляд с головы до ног.

– Я приехал из Москвы, и у меня к нему дело.

– Обождите.

– Прапорщик Пеленкин! – кричит офицер в дверь.

– Я! – кто-то в ответ, и в дверях показывается крохотного роста прапорщик, с громадным кинжалом на поясе.

– Этот господин полковника Дорофеева спрашивает – проведите.

Офицер с винтовкой наклоняется к прапорщику с кинжалом и что-то шепчет ему на ухо.

– Так-так-так. Это мы сейчас расследуем, – отвечает носитель страшного кинжала. – Пожалуйте за мной!

Я попадаю в светлую большую комнату. На длинных столах неприбранные остатки ужина. Несколько офицеров курят и о чем-то громко спорят.

– На что вам полковник Дорофеев? – пронзает меня взглядом прапорщик Пеленкин.

– По делу.

– Вы откуда приехали?

– Из Крыма, а в Крым из Москвы.

– Какие же, любопытно знать, у вас дела?

– Разрешите мне сообщить об этом полковнику лично, – начинаю я выходить из себя. – Меня крайне поражает ваш допрос.

– Вам придется сказать о вашем деле мне, потому что полковника Дорофеева у нас нет.

– Вы, верно, плохо осведомлены. Я имею точные сведения, что полковник Дорофеев – здесь.

– А откуда у вас эти сведения?

– Это уж позвольте мне знать.

– Ах, вы таким тоном изволите разговаривать? Прошу вас следовать за мной.

– Никуда я за вами не последую, ибо даже не знаю, кто вы такой. Потрудитесь вызвать дежурного офицера.

– Кто я такой, вы сейчас узнаете, – мрачно говорит прапорщик, сдвигая редкие светлые брови. – А дежурного офицера вызывать нечего – мы к нему идем.

– Это дело другое. Идемте.

Подымаемся по лестнице. Меня оставляют в коридоре, под наблюдением другого офицера, а прапорщик заходит в одну из дверей.

Нечего сказать – хорошо встречают! Не успел приехать – и уж под арестом! Во мне закипает бешенство.

– Пожалуйте!

Захожу в комнату. За столами несколько офицеров, с любопытством меня оглядывающих.

– Ба, да ведь это Эфрон! – раздается радостный возглас, и я оказываюсь в крепких объятиях прапорщика Блохина.

– Ведь я только сегодня о тебе с Гольцевым вспоминал. Вот молодец, что приехал! А мы уже думали, что тебя где-нибудь зацапали. Да садись ты, рассказывай, как добрался! Пеленкин-то хорош. Входит и таинственно заявляет, что задержал большевика, который рвется к полковнику Дорофееву, с тем чтобы…

Прапорщик Пеленкин сконфуженно мнется и моргает.

– Вы простите меня, но у вас вид такой… большевицкий. Шляпа и волосы нестриженые. Я и подумал.

Все хохочут. Смеюсь и я. Пеленкин, красный, выходит.

– Хорошо, что я сразу тебя встретил. Не будь тебя, чего доброго, зарезал бы меня кинжалом этот прапорщик.

– Нет, брат. Мы Пеленкину воли не даем. Он каждый день приводит к нам десятками таких, как ты, большевиков. Он не совсем того, – и Блохин тыкает пальцем в лоб.

– Где Гольцев?

– В карауле. Через час-два должен вернуться. Да ты расскажи о себе.

Рассказываю.

* * *

Поздно вечером, за громадным чайником жидкого чая, сидим: Блохин (убит под Орлом в 19 году), его двоюродный брат – безусый милый мальчик Юн-р (убит в Сев. Таврии под Карачакраком в 20 г.), вернувшийся из караула Гольцев (убит под Екатеринодаром в марте 18 г.) – и я. Захлебываясь, разговариваем.