Одноколыбельники - Кертман Лина Львовна - Страница 22

– С самого дня рождения!

– И тоже так много говорила?

– Мое первое слово было – «гамма»^[22]. Поэтому мама вообразила, что из меня выйдет по крайней мере Рубинштейн^[23]. Семи лет меня отдали в музыкальную школу. Что это было! Дома – два часа у рояля, в школе – два часа… Когда меня оставляли одну, я мгновенно слезала с табуретки и делала реверанс воображаемой публике. Я так хотела славы! Теперь это прошло. В нашей школе устраивались музыкальные вечера, на которых присутствовали родители учащихся. Как я помню свое первое выступление! Мне надели розовое платье с широким поясом, завязали в волосы бант и отмыли пемзой чернила с пальцев. На извозчике я, при свете фонарей, перечитывала программу, где на первом месте стояло мое имя. Наконец мы приехали. Я сразу побежала в темный класс и, не снимая перчаток, сыграла свою пьеску. Публика понемногу собиралась. Гул голосов, смех. У входа на эстраду уже стояла Женя Брусова, звезда нашей школы. С ней я должна была играть в четыре руки. Мне было семь лет, ей лет семнадцать-восемнадцать. Я играла плохо, она чудно. Я ее обожала. Наконец – третий звонок. Занавес поднимается. Я вбегаю по лесенке на эстраду, делаю реверанс. Сколько людей! И как они все на меня смотрят! Сажусь. Женя пододвигает табуретку со мной к роялю. Оправляю платье. Женя шепчет: «Только не спеши! Ну, раз, два, три!» Мы начинаем. Все идет хорошо: я нигде не ошибаюсь, не тороплюсь, – скоро уж вторая часть. Вдруг – смех, все громче, громче… Я смотрю на Женю: у нее как-то странно дрожат губы. Что же это такое? Тут я заметила, что с первого такта считала вслух: «раз и, два и, три и, четыре и» – как дома и на уроке. Поняв это, я замолчала. Смех быстро затих. Но когда я делала прощальный реверанс, все лица улыбались.

– А потом? – спросили мы в один голос.

А потом меня с лесенки подхватил директор, подбросил в воздух и сказал: «Молодец, Мара!» Я побежала к маме, она смеялась. Все смеялись и поздравляли меня. К концу вечера у меня слипались глаза. Когда мы с мамой одевались, в переднюю вошел директор, положил мне в муфту руку и вынул оттуда яблоко. – «Что это у тебя, Марочка, в муфте яблоки растут?» Я отлично поняла, что это он сам положил туда яблоко, но стеснялась сказать. – «Отвечай же, Мара!» – строго сказала мама. Но я упорно не поднимала головы. Тут меня выручила Женя. – «Мара, наверное, сейчас седьмой сон видит!» И, нагнувшись, поцеловала меня. Потом мы с мамой сели в санки и поехали по тихим снежным переулкам.

– А яблоко ты съела?

– Конечно, тут же!

– А что теперь с Женей?

– Не знаю. Десяти лет я уехала за границу и больше не возвращалась в школу.

– Ты ее и теперь любишь?

– Да, как все прошлое!

– Расскажи еще!

– Вот другой случай, тоже смешной. Мне тогда было четыре года. Мы с мамой пришли в гости к моей крестной в чудный дом, заставленный старинной мебелью, пальмами, зеркалами… На столах лежали дорогие безделушки и конфеты, на полу – белые медведи в виде ковров. (Помню, как я целовала одного прямо в морду!) После чая мама отпустила меня погулять по комнатам. – «Только ничего не трогай на столе! Не будешь?» – «Не буду!» – «Ну, иди!» – Я пошла. Я, маленькая, была очень серьезная и неподвижная, с большой головой и волосами до бровей. Ну, иду, рассматриваю вещи, ничего не трогаю. Вдруг – кресло. Раз оно не на столе, его можно тронуть. Тронула, обхватила, потащила. Тащу через все комнаты, – раскраснелась, запыхалась. Ставлю прямо перед мамой. – «Ты зачем его принесла?» – «Оно не на столе было». – Общий хохот. Прощаясь, крестная сказала мне: «Приходи к нам, Марочка, комнаты у нас просторные, конфет много».

– «Да, – серьезно ответила я, – комнаты-то и у нас просторные, только конфеты у мамы заперты».

– Твоя мама всегда запирала конфеты?

– К несчастью, да. Но как-то раз к нам приехала одна мамина знакомая и привезла нам три шоколадных яйца. Мы с Адей, – это мой брат, – сразу съели свои, а Аля, – моя маленькая сестра, – побоялась огорчить маму и не съела. Приезжает мама. Няня ей еще в передней успела что-то рассказать про яйца. – «Ну, дети, покажите мне шоколадные яйца!» Мы стоим рядом. Аля за спиной передает Аде свое яйцо. «Вот!» – «А твое, Мара?» – Адя мгновенно прячет его за спину и передает мне. Я храбро показываю. – «Дай-ка его мне на минутку!» Кончено, – бедная Аля! Мама сначала очень рассердилась, а потом смеялась и хвалила Алю.

– Аля тоже была с большой головой?

– Нет, с маленькой. Она была совсем другая – веселая, ласковая, приветливая, всем улыбалась, ко всем шла. Когда ей было три года, она снималась. Сама положила ногу на ногу, сложила руки, улыбнулась и спросила фотографа: «Хорошо?» Но она ужасно часто плакала. Чуть подадут суп, сейчас «и-и-и». Мама – упрашивать: «Аленька, милая, золотая!» – «Аинька не хочет». (Она сама себя звала Аинькой.) «Ну, одну ложку! Ну, ради мамы!» – «И-и-и». – Или мы что-нибудь отнимем у нее, сейчас – к маме. Идет по лестнице – «и-и-и», – в зале и гостиной уже тише (нужно же беречь голос!), а как подойдет к маминой двери, сразу изо всех сил.

– Она хитрая была!

– А вы не хитрые?

– Тоже хитрые. Мара, я у тебя хочу одну вещь попросить.

– Какую?

– Хочешь быть моей сестрой?

– И моей тоже!

– Нет, одной моей! Я первый сказал. Правда, Мара, я первый сказал?

– Правда, Кира, но я все-таки не согласна.

– Почему?

– Если я буду твоей сестрой, мне придется читать тебе нравоучения, заставлять тебя мыть руки, не позволять на прогулках водить пальцем по заборам… Ты меня в конце концов разлюбишь. Когда ты через несколько лет прочтешь «La princesse lointaine» («Принцесса Греза», пьеса Эдмона Ростана), ты меня поймешь.

– Какая это princesse?

– Лучшая из всех, – лучше Спящей красавицы, лучше Золушки и всех других. У меня к вам одна просьба, мальчики: каждый вечер молитесь о здоровье и долгой жизни Ростана^[24]. Это принц, который нашел эту принцессу.

– Где?

– В замке Триполи, на берегу моря. Он, кроме нее, нашел еще одного принца, – сына Наполеона, герцога Рейхштадтского^[25].

– Я про Наполеона знаю. Он все у всех отнял, а потом его посадили на остров, и он умер.

– Он был герой! Мученик славы! Молитесь и за него, мальчики. За него и за его сына – Наполеона II.

– Он тоже воевал?

– Нет. До четырех лет он жил во Франции, катался в колясочке, запряженной козами, сидел у Наполеона на коленях. По вечерам французская няня пела ему песни. А потом проклятые австрийцы увезли его к себе. Он не хотел уезжать из дворца. – «Когда папы нет, я здесь хозяин!» Хватался за портьеру, плакал. Но его все-таки увезли. А через год англичане обманом взяли Наполеона в плен. Он на своем острове все время думал о сыне, тосковал о нем. Маленький Наполеон тоже не мог забыть своего отца. Хотя ему было четыре с половиной года, он упорно не хотел говорить по-немецки, и учитель прямо не знал, что с ним делать.

– Совсем как с нами! – вырвалось у меня.

– Потом он, конечно, выучился, но всю жизнь, до самой смерти, был в душе сыном Наполеона и французом.

– Он давно умер?

– Давно, почти сто лет тому назад. Он умер от тоски по Франции, юный, прекрасный, в печальном Шенбруннском замке. Вы будете за него молиться?^[26]

– Да, и за ту принцессу, и за принца Ростана, который их обоих нашел. Будем молиться, Женя?

– Да, три поклона за каждого.

– Сделайте это сейчас, милые!

У каждой кроватки по белой склоненной фигурке. Два детских голоса:

– Упокой, Господи, душу той принцессы…

– Упокой, Господи, душу Наполеона и его сына, маленького Наполеона…

– Дай, Господи, здоровье и долгую жизнь принцу Ростану…

На коленях третья фигурка – темная. В темноте третий голос:

– Упокой, Господи, душу Наполеона II, короля Римского, принца Пармского, герцога Рейхштадтского…

Там, где молятся трое…

VI

Дорогие мальчики!