Погружение (СИ) - Аверин Евгений Анатольевич - Страница 12

И стало все восприниматься через ощущения. Пришло понимание, что мы думаем и говорим ощущениями. Слова — весьма условные и неточные эквиваленты реальных ощущений. Реальных «слов» оказалось в сотни раз больше, чем в обыденной жизни. В голове возникло множество понятий, которыми в нашей реальности и обозначить то нечего. Но, тем не менее, за каждым понятием стояло ощущение. Каждое ощущение что-то обозначает и чем-то является, но аналогов в нашей реальности нет, поэтому описать невозможно. Можете представить слова, воспринимаемые не звуком, а запахами, вкусом и еще чем-то? Причем, именно слова — с четкими «фонемами», а не набор плохо понимаемых и сумбурных сигналов, каковым являются запахи в обычной жизни.

Кроме привычных зрительных, тактильных, слуховых, обонятельных ощущений оказалась масса других, реальных, чем-то воспринимаемых, но не никак не описуемых. Причем, все ощущения по значимости были равны, не зависимо от канала восприятия или совокупности каналов, особенно поразил обонятельный, который давал не запахи и размытое восприятие, а четкие понятия. Стало понятно, как общаются пчелы и собаки, кошки и муравьи. У них насыщенная жизнь. Свои доски объявлений, новости, визитки.

Но от такого объема информации мозг врывается. Стараюсь приглушить, но даже на минимуме это пугает. Остается раз в тридцать больше «слов», чем в человеческом языке. Поразили предложения смешанные, состоящие из запаха и вкуса, звука и осязания.

Мне все понятно. Надо с этим заканчивать. Я иду на улицу. Темно, но я вижу каждый листочек на смородине, траву и мышь у забора. Света оказалась права. Вытошнить не получилась. Напилась воды, пусть с мочей выходит.

Утром к 7 часам язык еще не ворочался, все явления остались, но по силе уменьшились в три раза. Слабость, тошнота и все время головокружение, от которого теперь не уйти.

Люба со Светой меня берегут, как больную, осматривают по переменке. И ничего не спрашивают. Правильно, как можно рассказать то, для чего слов нет.

На вторые сутки затылок еще схватывало, как электрическим обручем. Острота ума и концентрированность исчезли. Осталось только механическое понимание. «Колбасило» дней пять.

Зато я поняла смысл приспособлений, и почему Люба их избегает. Ты получешь неконтролируемый результат. Не там, где надо. А личные способности гаснут. Начинаешь надеяться на ритуал и предметы. Не ты управляешь ими, как я, когда создаю рисунки, а активированные предметы держат ситуацию. И еще это очень жестко для человека. Только для крайних случаев.

Придя в себя, я только рисую. Люба говорит, что еще надо время для восстановления. Но все прошло хорошо.

Никто не мешает уйти с планшетом на полдня. Наоборот, как с маленьким ребенком возятся — поела ли, платок на голову возьми, воды с собой и лепешку. Я беру и иду дышать и изучать мир. Рисую речку, кусты, домики, разные травы. Света показала нужный вид мухоморов и научила правильно сушить. Но я и слышать про них не желаю. Ближайшие пять лет близко не подойду. Другое дело — писать акварелью, чувствую, как сознание заново встает в нужной позиции.

Скоро учеба. Женщины уедут через несколько дней. Дядя Витя собирается зимовать. Ему привезли печатную машинку, будет приводить в порядок записи и дневники. Меня называет неразумным дитем, а Любу со Светой — аферистками. При этом смеется. Пора собираться. Таких насыщенных дней у меня давно не было. Надо Егора Тимофеевича поблагодарить. Теперь все знания буду переваривать и отрабатывать, иначе забудется все через месяц.

Меня провожают все. Сергей сначала хотел со мной вместе, потом решил прихватить пару дней от традиционного колхоза. Одну на попутках не отпустили. Не для девушки автостоп в Союзе. Автобус поднял пыль с обочины. Дверь запыхтела, складываясь внутрь. Со всеми обнялись и расцеловались.

Водитель забрал два рубля и мотнул головой. Народу много. Места не досталось. Сейчас надо сразу уйти в конец. Заднюю дверь не открывают, поэтому можно притулиться на ступеньках. Я постелила газету и уселась. Сумку поставила рядом. В Большом Селе народу набился целый салон. Как в городе, в часы пик.

После автобуса, вся в мыле, еле добралась до бочки с квасом. Удивительно, очередь всего три человека. Вкусный квас, сразу жить захотелось. А так, только газировку в магазине покупать. Можно лимонад за тридцать пять копеек. Но я его боюсь открывать. На жаре всегда струя пены течет на асфальт и на ноги, если не увернешься.

Пока пила, увидела вдалеке красную будку автомата. Точно, надо маме позвонить. Две копейки нашлось. Трубку взял доцент.

— Ох, Машенька! Здравствуй. Приезжай прямо сейчас к нам. Вон, мама идет.

— Алле, мама. Я приехала. Домой еду. В автобусе духотища и пылища.

— Дочь, давай к нам. Здесь и помоешься. И поешь. А потом к себе. Если решишь, так переночуешь. Заодно и расскажешь про свой отдых. Целый месяц пропадала.

— Я же письма передавала. Их из Углича отсылали. Три письма целых.

— Три? Я только что второе получила.

— Странно. Кидали в ящик в тот же день, как от меня получали. Говорят, обычно за два дня доходит. Ну, три, если с накладкой. А тут две недели, получается.

— Да кто их там поймет на почте. Так как?

— У меня переодевки нет. Давай, я в себя приду, потом к вам заеду. Завтра.

— Давай так. А то я к тебе приеду?

— Чего гонятся? У меня все хорошо. Ополоснусь, поем да спать лягу.

На том и порешили. В последние минуты успела в магазин. Взяла овсяных хлопьев в картонной пачке с желтыми колосками, булку городскую за двадцать копеек. Появилась карамель кофейная. Наверное, выкинули перед закрытием. Взяла две пачки. Пачку чая грузинского, второго сорта. И пару десятков яиц, из которых одно битое подсунули. Дома прохладно и темно. Вечерние сумерки подсвечивают далекие факела НПЗ, скрывая звезды на рыжем небе. Воду уже дали. Видно, не давно. Дождалась, пока стечет ржавая. У городского душа свои преимущества. Дров не надо, печку не топить. В то же время, это не действо, как баня. Так, эрзац-омовение.

Ужинать решила наскоро, яишницей. Не люблю зажаренный желток. Он должен жидким быть. Но сейчас яиц все боятся. Была эпидемия сальмонеллеза. Говорят, народу померло — тьма. Я не боюсь. В желток макаю корочку. Закипает чайник.

В дверь позвонили. Мама не удержалась? Вот чего бегать. Я уже большая девочка. Открываю замок. Дверь с силой отодвигает меня в сторону.

— Макарова Мария Викентьевна?

— Да, — с удивлением смотрю на целую делегацию, на развернутые корочки.

— Ознакомьтесь с постановлением на обыск.

Бумагу в руки мне не дают. Прямо в коридоре сильные руки поворачивают к стене. Тетка с яркой помадой на губах и крашенными белыми волосами хлопает меня по бокам, по трусикам. Мне указывают место за столом на кухне.

— Можно хоть трико надеть?

— Сидеть! — рыкает из коридора голос.

— Потом оденешься, — тетка кладет на стол папку и садится тоже.

Пытаюсь собрать мысли в голову. Что это? И кто это? Корочки не разглядела. И за что? Грехов за собой не чувствую.

— Извините, — обращаюсь к тетке, — а кто вы? И эти люди? Я документы не разглядела.

— Управление КГБ по Ярославской области.

— А что случилось?

— Тебе все объяснят.

По комнатам ходят понятые. Немецкая овчарка тяжело дышит. С языка капает. Обнюхала кастрюльку, из которой ел Рик. Уселась рядом.

— Что это? — мужчина в кожаной куртке на рубашку и брюках вытянул палец вниз.

— Кастрюлька, — смотрю ему в глаза.

— Где ты ее взяла?

— Всегда тут была. На кухне стояла. От прежних жильцов, наверное.

— Кастрюлю на анализ. — Бросает он за спину.

Шарят по ящикам. Сдвигают шкафы, тумбочки.

— Что вы ищете? Может, это ошибка? — начинаю приходить в себя.

— У нас нет ошибок, — на табурет опускается отекший пузан. «Это почки, — рисуется в голове, — сначала пиво, а теперь почки. Пиво не пьет давно. Я его видела. И эти отеки под глазами. Это следак. Он допрашивал меня после операции с Равильевичем».