Спартак (Другой перевод) - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло) - Страница 35

• Предыдущая
• 35/108
• Следующая

— Значит, ты восстаешь против законов нашего отечества, против наших обычаев, против всякого чувства приличия?.. — спросил с изумлением и печалью великий оратор.

— Да, да, да!.. Я восстаю, восстаю.., я отказываюсь от рижского гражданства, от своего имени, от своего рода.., я уйду жить в какую-нибудь уединенную виллу, я удалюсь в какую-нибудь отдаленную провинцию или во Фракию, к Родопским горам вместе со Спартаком, и вы, все мои родные, не услышите больше обо мне ничего.

И Валерия, изнемогая от волнения, упала на ложе.

Быть может, Валерия и не была в такой мере права, как ей казалось. Прошлая жизнь ее была далеко не безупречна, и даже в любви к Спартаку, — единственной настоящей любви, заставлявшей действительно трепетать ее сердце, — она вела себя слишком легкомысленно. Однако в этих сильных и несколько бессвязных словах она нарисовала верную картину страдания, угнетения и унижения, на которые обрекли женщину римские законы.

Именно в этом плачевном положении женщины, еще худшем, чем положение сыновей, находившихся в неограниченной власти отцов; в язве все растущего безбрачия, в отсутствии семьи, которая все более и более распадалась, в распространении рабства, которое влекло за собой праздность граждан — во всех этих обстоятельствах следует искать истинную причину падения Рима.

Гортензий, поглядев на сестру с состраданием, сказал ей ласково, мягким голосом:

— Я вижу, милая Валерия, что ты чувствуешь себя сейчас нехорошо…

— Я? — воскликнула матрона, быстро вставая. — Я чувствую себя великолепно, я…

— Нет, нет, Валерия, поверь мне, тебе нехорошо.., ты взволнована.., ты во власти чрезмерного возбуждения, которое отнимает у тебя спокойствие и ясность ума, необходимые для беседы на такую серьезную тему…

— Но я…

— Отложим до более подходящего времени обсуждение этого вопроса.

— Предупреждаю тебя, — я непреклонна…

— Хорошо.., хорошо.., мы поговорим об этом.., мы увидимся… А пока я прошу, чтобы боги хранили тебя всегда. Я ухожу. Прощай, Валерия, прощай.

— Прощай, Гортензий!..

И оратор вышел из приемной сестры… Через несколько мгновений в комнату вошел Спартак. Он бросился к ногам Валерии и, целуя ее, бессвязными словами благодарил за речи, полные любви, за ее глубокое чувство.

— Да, я хочу жить всегда с тобой, всегда с тобой, благороднейший Спартак, я буду твоей женой, и горы твоей гостеприимной Фракии будут приютом нашей любви, — говорила Валерия, прижимая Спартака к сердцу.

И опьяненный этими поцелуями рудиарий, забывая себя и весь мир, прошептал слабым голосом:

— Да.., твой.., твой.., навеки.., твой раб.., твой слуга.., твой… Вдруг Спартак вырвался из объятий Валерии, повернул побледневшее лицо назад и напряг слух, как бы желая сосредоточить в нем все чувства своей души.

— Что с тобою? — спросила в волнении Валерия.

— Молчи!.. — прошептал едва слышно рудиарий.

И в глубокой тишине, оба услышали хор молодых голосов, звонких и сильных, исполнявших на полуварварском языке — смесь греческого с фракийским — следующую песню:

Спартак весь превратился в слух, как будто его жизнь зависела от этой песни, из которой Валерия уловила всего лишь несколько греческих слов Она молчала, и на ее белом, как алебастр, лице отражалась та же тревога, которая была написана на лице рудиария, хотя она не понимала ее причины.

Они молчали пока не стихло вдали пение гладиаторов. Затем Спартак, целуя руки Валерии, произнес прерывающимся от слез голосом.

— Я не могу.., я не могу.., моя… Валерия.., прости меня.., я не могу быть всецело твоим.., так как я больше не принадлежу себе…

— Спартак!.. Что ты говоришь?.. Что ты сказал?.. Какая женщина может оспаривать у меня власть над твоим сердцем?

— Это не женщина, нет, — возразил, печально качая головой, гладиатор, — не женщина запрещает мне быть счастливым. Нет! Но я.., не могу сказать, что Не могу говорить… Я связан священной и нерушимой клятвой. Я больше не принадлежу себе. И, — прибавил он в заключение дрожащим голосом, — тебе достаточно знать, что вдали от тебя, лишенный твоих божественных поцелуев, я буду очень несчастным.., самым несчастным человеком!..

— Что ты говоришь? — сказала испуганно Валерия, схватив маленькими руками голову Спартака, и заставляя его смотреть ей в лицо — Ты с ума сошел?.. Что ты сказал?.. Ты бредишь?.. Кто же тебе запрещает быть моим?.. Говори же! Избавь меня от мук, скажи мне, кто?..

— Выслушай меня, выслушай, любимая, обожаемая Валерия, — сказал прерывающимся голосом Спартак, на искаженном лице которого можно было прочесть всю борьбу противоречивых страстей, бушевавших в его груди, — выслушай меня… Я не могу говорить… Не в моей власти сказать тебе, какая причина отдаляет меня от тебя.., тебе достаточно знать, что это — не другая женщина., и ты должна это понять… Разве, могла бы какая-то женщина оторвать меня от твоих чар? Я чистосердечно и честно клянусь своей жизнью, твоим добрым именем, моим именем, моей жизнью, что вблизи или вдали, я — твой и буду всегда твоим, только твоим и что твой образ и память о тебе всегда будут единственным предметом моего поклонения, моего обожания…

— Но что же с тобой? — спрашивала, едва сдерживая рыдания, бедная женщина. — Почему ты не откроешь мне твою тайну? Ужели ты сомневаешься в моей любви, в моей безусловной преданности? Ужели я тебе не дала достаточно доказательств этого?.. Ты хочешь еще других!.. Говори.., приказывай… Чего ты хочешь от меня?..

— Я не могу, я не могу! — закричал несчастный Спартак вне себя. — Я не имею права говорить!

Валерия, плача, его обнимала. Спартак продолжал:

— Но я вернусь, вернусь после того как получу разрешение нарушить для тебя мою клятву, я вернусь завтра, послезавтра, как только смогу. И ты меня простишь тогда и будешь любить еще больше.., если между нами может существовать любовь более сильная, чем та, что связывает нас сейчас… Прощай… Прощай, моя обожаемая Валерия!

Сделав над собой сверхчеловеческое усилие, несчастный Спартак вырвался из рук любимой женщины и выбежал из приемной. Валерия, подавленная волнениями и горем, упала без чувств.

За пятнадцать дней до мартовских календ (15 февраля) 680 года от основания Рима, почти через четыре года после смерти Луция Корнелия Суллы римляне справляли праздник — луперкалий, установленный Ромулом и Ремом в честь их кормилицы Луперки, оплодотворителя полей бога Пана, и в память чудесного детства обоих братьев.

• Предыдущая
• 35/108
• Следующая