Все против попаданки (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 4

— А остальные — работать! 

Я развернулась и вышла из душной прачечной. Я не знала, куда меня ноги несут, понимала лишь, что мне нужно увидеть. И я почти бежала по коридорам — сначала узким проходам здания, и вне прачечной потолки были деревянные, закопченные, низкие, с пятнами то ли нагара, то ли огня, потом — по галерее со сводами и ликами, потом — по красивой, яркой и гулкой церкви, и все это время за мной неотступно следовали Лоринетта и Консуэло. И наконец я вылетела из дверей красивого храма и повернулась направо — туда, где, я знала, увижу подтверждение пришедшим на память странным словам. 

«Приют благочестия и спасения и чадолюбивый кров Святой Мадлин».

— Прочитайте, что здесь написано, — надтреснутым голосом велела я. — Можно не вслух. 

Я сама перечитала не один раз. Сюр какой-то. Одна часть меня хотела завыть, другая крепилась — видимо, та самая часть, которую звали сестрой Шанталь и которая была в приюте за старшую.

Приют благочестия и чадолюбивый кров. Детский приют, если перевести на язык нормального человека. Мне самое место и там, и там. 

— А теперь идем со мной, обе, — приказала я. — Помня о главном: благочестие и спасение.

Благочестие и спасение. Последний приют Магдалины закрыли в девяностых годах двадцатого века, и, как считали некоторые исследователи, причиной закрытия было не изменение отношения к женщинам, а повсеместное распространение стиральных машин. Стирка — не просто доходный бизнес на слезах, но еще и символ: очищение.

Приюты Магдалины. Место, где страдали несчастные, кому в жизни не повезло. Слишком бедные, слишком развратные. Слишком красивые или слишком богатые. Вроде бы не монастырь. Институт исправления, сказали бы мои цивилизованные коллеги, слегка при этом поморщившись. Страшное, немыслимое карательное заведение — как и почему в нем оказалась я?

В здании церкви было тепло и пахло свежими цветами. Горели свечи; краски и убранство поражали воображение. Католические и протестантские храмы, которые я видела, были иными, более скромными, настраивающими визитера на аскетизм. Этот храм напоминал православный — но скорее греческий, чем русский, здесь не было золота, не было и икон. Я остановилась против изображения молодой женщины в синих одеждах. Не фреска, как в галерее, не статуя, а словно кукла из папье-маше. Удивительно тонкая работа, подлинное произведение искусства. Какая-то святая или божество этого мира…

Этого мира? Глупое, как все сказочное, слово «попаданка» пискнуло в рассудке. Этого же не может быть, привычнее думать, что я в коме. Но привычнее — значит ли правильнее? Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Если не с кем торговаться, есть ли резон гневаться и отрицать?

Девушки ждали, пока я соизволю определиться, куда мне идти, что делать дальше. Я неожиданно для самой себя опустилась на одно колено и поцеловала край ниспадающей одежды куклы, а потом низко склонила голову, прикрыв лицо руками. Что это должно было значить и откуда у меня этот жест, я предпочла не задумываться. Откуда и абсолютно чужие слова в моей речи: от тела сестры Шанталь.

— Идем.

Пожалуй, сестра Шанталь суровее, чем была я в ее возрасте — бесспорно. Она моложе — это заметно по тому, как она двигается, изящнее, легче, вряд ли трудится с утра до ночи, и скорее всего образована и неплохо. Руководить таким местом — как минимум нужно знать счет и грамоту, и не на уровне «прочитать название». Что сподвигло молодую и, возможно, красивую женщину уйти в монастырь, и монахиня она или послушница? Что это изменит лично для меня?

Мы покинули церковь и шли по коридору. Уже другому — каменному, без малейших признаков дерева, и галерея с фресками осталась в стороне. Что-то хозяйственное, решила я: мне попадались тюки, ящики, какие-то доски, грязные ткани, сваленные в кучу. Мимо нас прошмыгнула кошка, запрыгнула на тюк и начала брезгливо вылизываться. Откуда-то тянуло теплым молоком, мне показалось, что я различаю детские голоса, но в целом все было тихо. Какое место — где-то умиротворение, где-то кошмар, и все это уживается под одной крышей.

Пытаясь понять непонятное и объять необъятное, я провела — позволила чужому подсознанию провести — девушек в небольшую комнатку, где удушливо пахло чем-то, похожим на ладан, но менее сладким — я бы сказала, что так могла пахнуть дорогая туалетная вода унисекс. Ничего лишнего, кроме тлеющей жаровни — подобия мангала с углями и решеткой, на которой были набросаны почти сгоревшие уже травы, видимо, они и издавали такой запах, крепкого деревянного стола с ящиком, такого же массивного стула, покрытого синей тканью. На столе стояла небольшая статуя все той же женщины, которой я помолилась — на этот раз был гипс или нечто похожее, и лежали с краю плотные листы бумаги. На изящной деревянной резной стойке примостилась серебряная чернильница и рядом — гусиные перья.

Я села, девушки остались стоять. Не самое успешное начало разговора, но посадить их было некуда, а если бы я начала метаться в поисках подходящего места, вряд ли сделала бы лучше себе. И так я с трудом скрываю растерянность. 

— Расскажите, как вы попали сюда.

Мне нужно сравнить то, что я знаю, и то, что творится здесь. История повторяется, но работает ли это правило в разных… мирах? Разные миры — мне такое не пришло бы в голову даже в бреду. Не мое это было — выдумки, фантазии, сказки кончились примерно в то время, когда я пошла в первый класс.

— Консуэло. Сначала ты.

И все же — как мне это поможет? Возможно, никак, но опасно спешить с выводами.

— Как будто вы не знаете, сестра, — с вызовом ответила Консуэло. — Дядя выгнал меня с сестрами и братом на улицу, когда разорился и нечем стало кормить сирот. «Найдешь как прокормить», — так он сказал, а что дом отцовский и деньги материны…

— Стой! — я воздела руки вверх и тут же прикусила губу. В момент сестра Шанталь оказалась побеждена юристом. — Расскажи подробнее.

Консуэло посмотрела на меня задумчиво, натянула на лоб чепец, который и до драки съехал на затылок, и после этого демонстративно оглянулась на Лоринетту. Та была без головного убора — это что-то должно было означать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Матушка моя — дочь богатого купца, брат ее, Альфонсо, сын моей бабки от второго брака, а может, и не брака даже, — не слишком охотно пояснила Консуэло. — А отец мой — господин Гривье, был стряпчим. Я грамотная!

Сказала она это так, что я не стала скрывать удивления. Стало быть, грамота — удел не каждого здесь. Что же… 

— И твой дядя взял над тобой и твоими сестрами и братом опеку после смерти родителей? — прозвучало для монашки, наверное, слишком заумно, но Консуэло все поняла.

— Да, сестра, — кивнула она. — Но когда дядя разорился, только дом и остался. И тот в залоге. И он выгнал нас, у него своих детей шестеро.

— И сколько ты… побиралась на улице? — Побиралась ли или Лоринетта права? Но Лоринетта молчала, потупив взор. Не хотела перебивать меня или ждала подходящий момент, чтобы вмешаться.

— Три года без малого, сестра, — отозвалась Консуэло с нескрываемой гордостью и вздернула голову, ни дать ни взять королева. В первую секунду я опешила, но сразу же поняла, что гордится она не тем, что была бродяжкой, а тем, что сумела на улице выжить. Возможно, выжили и ее сестры и брат. Спрашивать об этом было пока преждевременно. — Пока стража не поймала меня и не притащила сюда. Ох, как я обрадовалась. Можно честно работать и иметь над головой крышу, а на столе — горячую похлебку. И ведь есть еще и детский приют для Терезы, Микаэлы и Пачито.

— А ты? — спросила я у Лоринетты. История Консуэло была незатейлива и ужасающе несправедлива. Где-то рядом должно стоять побиение камнями и закапывание по плечи в землю, но о чем было говорить? — Хочешь сбежать, так почему не уйдешь?

— А кто меня отпустит, сестра?

Консуэло хихикнула, я нахмурилась и погрозила ей пальцем. Странно, но жест, который мог устрашить разве что трехлетнего малыша, сработал. Авторитет монахини? Авторитет церкви?