Горький вкус любви - Аддония Сулейман - Страница 34

Прибыв к морю, я увидел, что певец сидит на своем обычном месте, но не поет. Я обошел его на пути к камню. Голова певца была опущена, как будто он не выдержал груза воспоминаний о своей любимой, как будто его горе достигло предельной точки, как будто проповеди, гремящие в бесчисленных мечетях Джидды, наконец убедили его в том, что он будет проклят и в этой жизни, и в последующей, что мужчины, которые проводят дни в мыслях о женщине, не заслуживают ничего, кроме места в аду среди отъявленных преступников. Он поверил, что для любящих нет рая на земле и что никогда больше он не увидит свою возлюбленную.

11

В тот же вечер, вернувшись с набережной домой, я сидел на кровати и размышлял о Басиле. Почему он вдруг захотел вступить в религиозную полицию? Ответа я не находил. Когда Басиль ушел вместе с главой религиозной полиции Джидды, я спросил у имама, что он думает о решении Басиля. Тот сказал только, что Басиль — благословенный человек и что, должно быть, в религиозной полиции он рассчитывает принести больше пользы в деле восстановления морали и послушания на наших улицах.

Я старался внушить себе, что объяснение имама верно. К тому же Аль Ямани говорил мне и Яхье о том, что Басиль жаждет совершить как можно больше угодных Аллаху поступков, чтобы успеть искупить грехи, накопившиеся за то время, что он был хулиганом. Но я не мог закрывать глаза на очевидное несоответствие такого объяснения поведению Басиля: если он и в самом деле мечтает об искуплении и хочет любой ценой попасть в рай, то почему не поедет в Афганистан и не станет мучеником веры?

Я перебирал в уме все дни и часы, что провел в мечети. Не проговорился ли я, не допустил ли какого-нибудь промаха, который мог вызвать у Басиля подозрения в искренности моего стремления стать поводырем имама? Вроде ничего такого не случалось, но всё же уверенности у меня не было.

Всё так запуталось.

Наверное, от отчаяния мне в голову пришла ужасная мысль: а что, если это Фьора рассказала Басилю о нас?

Острая боль пронзила мне сердце. Что, если она ведет двойную игру? Что, если она работает в религиозной полиции, и ее задача — устраивать ловушки для мужчин, проверяя их моральный облик? Как мне узнать, так это или нет?

Полностью отмести такую возможность я не мог, однако в глубине души я не сомневался, что Фьора не имеет к этому никакого отношения и, подобно мне, является жертвой преследования любви, развернутого в Джидде. Никаких доказательств непричастности Фьоры у меня не было, но я верил ей.

Тем не менее я задумывался над тем, что будет, если Басиль обнаружит нашу переписку через портфель имама.

Поскольку она была не замужем, а я — не женат, по закону нам полагалась только порка на Площади Наказаний. Но тут я не мог не вспомнить о глубоких шрамах, горевших на моей спине еще долго после того, как религиозный полицейский избил меня дубинкой. Ударов было столько, что я сбился со счета, и дубинка всё опускалась и опускалась в одно и то же место, и мне стало казаться, что я переломлюсь на две части.

Дело усугублялось тем, что я иностранец. Сердце мое забилось быстрее при этой мысли. Если узнают, что я использовал самого имама в качестве курьера любовных посланий, наказание будет жестче. Меня депортируют? Или придумают что-то еще?

А что будет с Фьорой? Однажды, когда мы с господином Молчуном наблюдали за парой религиозных полицейских, осматривавших торговый центр в поисках незаконной любви, он сказал мне: «Если поймают двух любовников, которые не состоят в браке, то мужчина, получив свои несколько ударов тростью, продолжит жить полной жизнью. Но с женщиной всё иначе. После того как боль от порки утихнет, ей предстоит вытерпеть куда более сильную боль. Она будет опозорена навеки. Ни один мужчина не прикоснется к ней, никто не согласится взять ее в жены, и остаток жизни она проведет в одиночестве, пока не умрет от стыда».

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЧЕРНЫЙ ДЖИП

1

Теперь передо мной стоял вопрос: не следует ли написать Фьоре последнее письмо о том, что переписка — рискованное для нас дело? Надо ли рассказать о моих подозрениях насчет Басиля и попросить больше не писать мне? После долгих размышлений я решил, что уже слишком поздно — Фьора стала моим наваждением, я не мог вообразить жизни без ее любви, пусть и не физической, ведь в Джидде даже состояние влюбленности было редкостным даром судьбы. Я решил, что, несмотря на все опасности, не откажусь от нашей любви на бумаге в надежде на то, что когда-нибудь она превратится в нечто большее. А жить в мире без любви я не хочу.

«Всё равно жизнь не вечная», — говорил я себе, укрепляясь в своем решении.

В субботу утром я отправился в дом имама с новым письмом для Фьоры.

Я увидел ее на улице — розовые туфельки шагали немного позади отца. Я пошел медленнее, чтобы продлить наше пребывание на одной и той же улице насколько возможно. Она оттолкнула ногой осколок стекла, и розовый отсвет озарил, как мне показалось, полнеба. В моем воображении туфельки Фьоры превратились в пушки, из которых вылетают розовые фейерверки, чтобы расцветить унылое безрадостное небо над Джиддой.

Для меня эти туфельки стали утренним приветствием от Фьоры: «Здравствуй, хабиби! Надеюсь, ты хорошо спал». Я как будто увидел ее без покрывала с ясной улыбкой на свежем личике.

Я вспомнил свой портрет, спрятанный у нее на груди, ласкающий ее кожу при каждом шаге. Вот бы мое изображение сумело подняться вверх по шее и подарить ей страстный поцелуй в губы, а потом прошептать: «И тебе доброе утро, хабибати».

Мое настроение мгновенно улучшилось, и я порадовался, что не поддался вчерашнему отчаянию.

Я придумал, что постараюсь дышать как можно глубже, когда буду проходить мимо Фьоры, в надежде поймать аромат ее шампуня или лосьона.

Отец ее шагал впереди с таким видом, будто он был царем Аль-Нузлы. Я всматривался в его лицо, пытаясь представить по его чертам облик дочери.

Потом моих мыслей прервало появление черного джипа, ехавшего позади Фьоры. Огромная машина заняла почти всю улицу. Когда он двигался мимо Фьоры, идущей по тротуару, его черные грязные колеса едва не касались благословенных розовых туфелек. Она обернулась и чуть не потеряла равновесие. Туфелька, коснувшаяся дорожной пыли, красноречиво говорила мне о том, как испугана девушка. «Прошу тебя, Фьора, не поддавайся страху», — мысленно умолял я ее. Сам я продолжал идти, переводя взгляд с девушки на джип. Угрожающего вида автомобиль обогнал Фьору и засигналил. Отец Фьоры посмотрел на джип и уважительно склонил голову, одновременно коснувшись правой рукой груди. Из джипа кто-то помахал ему рукой в ответ.

Когда Фьора и ее отец прошли мимо меня, меня кто-то окликнул:

— Насер!

Я притворился, что не слышу, отвернулся от джипа и продолжал движение.

— Насер!

Голос Басиля был слишком громок, чтобы и дальше игнорировать его. Пришлось мне обернуться к новоиспеченному агенту религиозной полиции Аль-Нузлы.

— Иди-ка сюда, — велел он мне.

Я послушался. Розовые туфельки исчезли из вида. Фьора поступала правильно — нам нужно быть предельно осторожными, любая ошибка может стать роковой. Торопливые шаги, частое оглядывание выдали бы нас религиозной полиции с головой.

Басиль до пояса высунулся из окна джипа и с улыбкой ждал моего приближения.

А я шел и снова задавался вопросом: что побудило его вступить в религиозную полицию — месть или искреннее желание служить исламу? С одной стороны, всё его поведение казалось мне позерством: он просто хочет произвести на меня впечатление, как, наверное, делал это не раз с другими юношами, завоевывая их симпатии. Такое вполне вероятно, думал я, изучая выражение его лица. Работа в религиозной полиции даст ему власть принудить меня к чему угодно, даже к тому, что не удалось ему в парке.