Звезды сделаны из нас - Мартин Ида - Страница 9

Приходится отпаивать её чайным сбором и валокордином, хотя они на неё слабо действуют. Только притупляют сознание. Эффективнее всего подсунуть таблетку феназепама, но мама боится любых препаратов, считая, что они могут вызвать привыкание, поэтому соглашается лишь в особых случаях, когда сама понимает, что по-другому никак.

— Премилосердный Господи, услышь молитву мою за рабов твоих Александра и Елизавету, по неисповедимым судьбам твоим внезапно похищенным от нас смертью; пощади и помилуй претрепетные их души, призванные на беспристрастный твой суд. Да не обличи их яростью твоей и не накажи гневом своим, но пощади и помилуй ради крестных страданий твоих…

— Ладно, мам, хватит уже. Завтра сходишь в церковь, свечку поставишь и всё будет норм.

— Что значит норм? — её бесцветные губы негодующе дрожат. — Как так норм? Я не понимаю ни этого слова, ни твоего равнодушного тона.

— Просто от того, что ты плачешь ничего не изменится и от этих молитв никто не воскреснет.

— Зачем ты ёрничаешь? — смотрит с укором. — Ты прекрасно знаешь, что я молюсь о душах.

— Батюшка говорил, что скорбь не должна переходить в отчаянье, потому что этим ты ввергаешь их души в смятение.

— Это правда, — она шумно сморкается, откладывает фотографии и немного приходит в себя. — Но давай-ка и ты помолись.

— Мам, они нам никто. Ни друзья, ни родственники, просто какие-то типы из школы.

— Как ты так можешь? Это же дети! — слово «дети» в маминых устах обладает особой святостью и тут уж любые аргументы бессильны.

Вот только «дети» и Макаров — понятия друг с другом не совместимые.

Макаров был жестоким, циничным и равнодушным гадом, унижающим и использующим людей. Такие как он никогда не бывают детьми в полном смысле.

Их души, о которых так молится мама испорчены с рождения.

Перед глазами встаёт его перекошенное злобой лицо, когда он бьёт меня за гаражами. Я послал его при всём классе и не собирался извиняться. Мне очень больно, но сцепив зубы, я вижу помутившиеся от остервенения глаза и наслаждаюсь его бессилием. Бьёт он, а побеждаю всё равно я. Так я всегда себе говорю, когда приходится терпеть.

— Погоди-ка, — мама настораживается. — Я вспомнила. У тебя, кажется, был с Сашей конфликт.

Ну слава богу, «вспомнила» она! А и не надеялся. Пять лет Макаровского террора и буллинга были для неё лишь «особенностями переходного возраста», причем моего. Так она объясняла причины моих прогулов директрисе.

Понятное дело, в детали, так называемого «конфликта», я её не посвящал, но прекрасно зная, что я ненавижу Макарова всем сердцем, она всё равно пытается взывать к моей человечности.

— Ты должен простить его, Глеб. Какие бы разногласия между вами не происходили. Сейчас это особенно важно. Простить и самому попросить прощения. Скажи: я прощаю все, что нанесло мне обиду. Я прощаю все, что причинило мне боль, страдание и ожесточение…

— Пожалуйста, перестань. Я не собираюсь прощать Макарова!

— Очень тебя прошу, ради меня. Избавляясь от всякого рода злобы, мы очищаемся сами.

— Давай, вместе посмотрим какое-нибудь кино? — предлагаю я. — Хочешь «Собака на сене» или «Шербурские зонтики»?

Мама молча встаёт, наливает чайник и ставит его кипятиться. Отворачиваясь, она продолжает тихонько плакать и я иду за новой порцией бумажных платков, а когда возвращаюсь, застаю её с Мишкиным альбомом в руках.

Началось. Теперь она будет всю ночь его рассматривать и ругать себя за то, что «недоглядела» и «упустила».

— Ложись, пожалуйста, спать, — я осторожно забираю у неё альбом. — Тебе сейчас это не нужно. Сегодня вообще праздник. Забыла?

И тут меня осеняет.

Быстро лезу в телефон, открываю фотографию с Асей на плече и сую ей под нос.

Трясущимися руками мама осторожно берёт телефон, подносит к глазам и с тяжелым вздохом возвращает.

— А ведь Миша тоже мог бы стать таким.

— Но за меня-то ты хоть немного рада? — тема Миши у нас всегда на первом плане, чего бы это не касалось.

— Конечно рада, — но голос звучит бесцветно и равнодушно. — Ты красивый и счастливый. Не всем так повезло, как тебе. Кто-то и вовсе не дожил.

Она снова всхлипывает и я чувствую, как начинаю закипать.

— Давай, ты выпьешь фенозепам?

— Ой, нет, что ты? Я с него потом несколько дней сама не своя.

— Давай-давай, — открываю шкафчик с лекарствами и роюсь в пластиковой корзинке. — Тебе нужно успокоиться. Завтра дети в сад придут, а ты вся заплаканная и несчастная. Вот они обрадуются.

Это единственный аргумент, который всегда срабатывает. Для садовских детей мама самый весёлый и позитивный человек на свете. Она с ними дурачится, поёт песни, танцует и говорит смешным голосом. Для них она мультяшный персонаж, а мультяшные персонажи плачут и грустят понарошку.

Дачные фотки помогают немного отвлечься и напоминают о том, что жизнь — это не только страдания и скорбь, но ещё и лето. Которое, увы, только-только закончилось и до которого нужно пережить осень, зиму и весну.

Сообщение Nelli приходит настолько неожиданно, что не сразу вспоминаю кто это.

Фотографии с какой-то вечеринки. Просто тусовка. Танцующие люди, шашлыки, нечто без фокуса и цели, лишь попавшие в кадр ботинки, те же самые, что и на её аватарке, намекают на то, что эти снимки были сделаны осознанно, а не сработала автоматическая камера.

Что она пытается этим сказать не совсем понимаю. Должно быть нечто в продолжение нашего с ней бодания. Может, пытается доказать свою социальность? Типа вот она я, а вот как я развлекаюсь?

Вроде бы и нужно что-то ответить, но настроение безвозвратно потеряно. Теперь мне самому стыдно за эту приторно-жизнерадостную фотку с линейки. И чего я так ей обрадовался? Даже мама посчитала, что некрасиво выглядеть столь благополучным.

Некоторое время размышляю о том, чего бы написать админу паблика и потребовать удалить снимок. «Показуха и фарс». Nelli права, на фото не я, а какой-то другой парень. Красивый и, как сказала мама, счастливый, а ещё ботан, баран и лузер.

Что ж, пожалуй, сетевая тролльша разглядела меня получше родной матери.

Красным колокольчиком загорается уведомление о подтверждении запроса на дружбу.

Я не против. Пусть полазит по странице. Время позднее, а небольшой сетевой срач неплохое средство, чтобы сбросить дневной негатив перед сном.

Но сейчас я не в форме и не готов отбиваться. Станет наезжать, уныло приму всё как есть и дело с концом.

Однако неожиданно она пишет странное:

«Я не фейк. Не в тюрьме, и не больная. У меня есть жизнь. Прямо сейчас я развлекаюсь и гуляю по улицам. И не прячусь от мира за закрытым профилем». Следом прогружается фотка с селфи. Яркая симпатичная блондинка с тонким носом и белой кожей. Волосы чуть растрепались и рассыпались по плечам, ресницы опущены, взгляд устремлён в телефон. Лицо у неё нежное, гладкое, шея тонкая, пухлые губы чуть приоткрыты. Девушка слишком красивая, чтобы я поверил в то, что это Nelli.

Но сейчас не до выяснений. Закрываю экран ноута и меня обступает серая, угрюмая темнота. В квартире тихо, слышно только как наверху кто-то смотрит телевизор. Мама, к счастью, спит и я тоже уговариваю себя заснуть, но вместо этого долго лежу, уставившись в потолок, и думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, не стань Мишка наркоманом.

Утро второго сентября такое же тёплое и ясное, как и утро первого. На улице царит оживлённая суета. Взрослые разъезжаются по работам, дети бегут в школу, малышей ведут в садик. Дворники скребут асфальт мётлами, голуби греются на солнце, под ногами на дорожке замечаю первый жёлтый лист.

— Святоша, стой!

Снова угораздило пересечься с Румянцевой. Немного замедляюсь, поджидая её.

— Ты чего обалдел? — она оглядывает меня с ног до головы и хмурится. — В школе же траур! А на тебе белая рубашка.

— Ничего не знаю, — на самом деле, я совершенно забыл, что Жанна Ильинична предупреждала насчёт одежды.

— Не знаешь о трауре? — она зло прищуривается. — Или может для тебя смерть Макарова — праздник?