Преданный друг (СИ) - Леру Юлия - Страница 4

— Да я просто хотела, чтобы ты знала... — защищалась мама. — Что можешь мне доверять и поговорить, если нужно...

Нике становилось стыдно, она целовала маму в лоб и обвивала руками ее шею, утыкаясь лицом в копну седеющих волос.

— Мамуль, я знаю. Я... доверяю.

Егор пощупал Олежкины лимфоузлы, заглянул в горло, послушал легкие и сердце. Температура была все также под сорок, и пришлось сделать укол, который мой сын перенес со слезами на глазах, но стойко, без звука. Пока Олежка натягивал штаны, Егор повернулся ко мне — я стояла все там же, у окна, вжавшись в белоснежные шторы и кусая губы от беспокойства, — и сказал, что моего сына нужно везти в больницу.

— Поедете с нами. Мне только сначала нужно заполнить карту.

— Что-то... — Я оглянулась на Олежку; он уже улегся лицом к спинке дивана, но явно навострил уши. — Пойдем в кухню? Нужны документы, да? И я же тоже поеду?

Пока Егор писал, я растерянно лепетала глупости: спрашивала, брать ли с собой ложки и сколько нужно денег, вдруг вспомнила, что не помню, куда дела полис, стала звонить маме, зачем-то снова пошла к зеркалу, чтобы убедиться, что я — это все еще я...

— Я не знал, что вы вернулись.

Он совсем не смотрел на меня, заполняя какой-то бланк — ах, да, карту же, — и потому не замечал, как жадно я его оглядываю, как скольжу глазами по широким плечам, по мягкой волне волос, впитывая в себяеще мгновение Егора Ковальчука, как пытаюсь найти в себе силы отвести взгляд и не могу, и падаю, падаю, падаю в воспоминания...

— В позапрошлом месяце, — выговорила я все-таки, и голос был сухим, надтреснутым, как будто я не пользовалась им с тех пор, как научилась говорить. — После того, как умер папа.

Егор поднял голову; его взгляд был полон сочувствия.

— Прими мои соболезнования.

— Спасибо.

Мы смотрели друг на друга, и я чувствовала, как умирает вся моя решимость под этим взглядом, чувствовала, что еще немного — и он разглядит что-нибудь в моих глазах, а там останется только один шаг до провала, который я позволить себе сейчас не могу.

— Прости, я... мне надо собирать сына.

Трусиха.Трусливый заяц.

— Ма-ам, — протянул Олежка сонно, когда я вошла. Его черные глаза с длинной ресницей на правом казались такими больными, что у меня захолонуло сердце, и я едва не бросилась его целовать. — Я чего-то мокрый весь.

— Сейчас, сынок, — сказала я, — я тебя переодену.

***

Ника очень хорошо помнила день, когда их стало четверо. Это было уже перед самым концом учебного года в десятом классе; майские праздники, и снова занятия закончились рано, а поскольку Теркина была беременна и мыть пол отказывалась, дежурство выпало на следующего после нее человека — Майю Уланову.

Майя была одной из самых популярных девчонок в школе — не сколько благодаря золотистым волосам и голубым глазам, сколько острому, как бритва, языку, и не менее острым ногтям. Она умела заткнуть за пазуху самых отпетых школьных остряков и дралась, как дикая кошка. Ника втайне завидовала ей... и даже немножко боялась.

Майя стала ходить с ними так запросто, словно делала это всегда, и очень быстро превратилась из просто подружки в девушку Лаврика. Это Нику смущало и заставляло ревновать, хоть и призналась она себе далеко не сразу.

Но это должно было однажды случиться.

Сначала Лаврик, а потом и она с Егором должны будут обзавестись этим непременным атрибутом каждого уважающего себя старшеклассника... и Ника боялась этого, потому что у нее еще никогда не было парня, и потому что кроме ее друзей ей не был нужен никто.

Но, похоже, Лаврик знал о том, кто из них двоих нужен ей на самом деле, лучше самой Ники. Они все чаще оставались вечерами с Егором вдвоем, и разговоры, бывшие прежде такими простыми и легкими, часто превращались в молчание, которое никто не решался разорвать. Нике становилось еще страшнее от этого молчания и думалось о том, чтовдруг это конец?

Вдруг Егор думает о какой-нибудь девушке из их класса и размышляет о том, как сказать ей, Нике, что их дружбе все-таки пришел конец?..

Ника перестала есть и стала худеть.

Она выучила несколько душераздирающих романсов и доводила себя до слез их исполнением, запершись в своей комнате и пугая маму тем, что отказывалась весь вечер выходить оттуда и разговаривать.

— Ника! — Встревоженная мама подключала тяжелую артиллерию в виде папы, и тот, поднявшись с постели, шаркающими шагами подходил к двери комнаты и стучал. — Ника, все хорошо?

— Да! — выговаривала она, стараясь не показать слез.

— Ну вот видишь, все хорошо, — говорил папа маме. — Оставь ее в покое. Это переходный возраст, все через это проходят.

— Уж вечер, — начинала Ника, а потом слезы сжимали горло, и она снова плакала, непонятно, отчего.

Мы добрались до больницы в молчании и расстались тоже в молчании: два когда-то близких, а теперь чужих человека, которых спустя время снова свела вместе судьба. Олежку пришлось будить, и я принесла его в приемное отделение, где уже ждал врач, на руках, но это позволило мне собраться с духом и перестать трястись, как осиновый лист, под взглядом Егора, который — я чувствовала это — постоянно обращался ко мне.

Это мог быть его сын, билась во мне неуместная и болезненная мысль. Это мог бытьвашсын, если бы однажды ты не сделала то, что он тебе не простит никогда... то, что тысамасебе никогда не простишь.

— Спасибо за помощь, — сказала я, когда Егор занес наши документы в смотровой кабинет и уже повернулся, чтобы выйти.

— Пожалуйста, Ника, — сказал он сухо и скрылся за белой занавеской, оставив меня болеть и тосковать, и помнить.

Я таки успела позвонить своей маме, пока мы собирались, но до Лаврика было не достучаться: посреди рабочей недели, да еще и посреди рабочего дня, при его-то плотном графике. Он наверняка был где-то на деловой встрече с партнерами или ехал куда-то по делам.

Я написала ему СМС, попросила не волноваться и добавила, что позвоню сразу же, как только узнаю, но стоило посланию уйти, как телефон затренькал, и я поспешила ответить.

— Никанор Палыч, ты только сама там с ума не сходи, ладно? — Мой бывший муж, как всегда, бросился успокаивать меня. — Ты маме позвонила? Она знает?

— Да, — сказала я, — позвонила по дороге.

— Что врачи сказали? Диагноз какой? Деньги надо на лекарства? — Я услышала какой-то шум, людские голоса, а потом Лаврик снова заговорил, только голосом в разы холоднее и властнее. — Ксения, я же просил вас отменить на сегодня... Почему не предупредили меня? Ладно, скажите, пусть подождет в приемной, я освобожусь.

— Ты работаешь, что ли? Лаврик, миленький, давай я потом тебе позвоню, все равно я сейчас ничего не знаю толком, а? — Я страшно не хотела, чтобы Лаврик отрывался из-за нас от своих дел. — Мы как раз у врача. Денегне надо, честное слово.

И я уже хотела положить трубку, как из меня вырвалось, пусть и шепотом, то, что сегодня крепко и, как я думала, надолго, выбило меня из колеи:

— Я сегодня видела Егора.

— Где? — тут же переспросил он. — Там, у нас?

— Да, — сказала я. — Я не знала, что он вернулся.

Лаврик сначала ничего не ответил, но его вздох я услышала четко.

— Я тоже не знал, — сказал он наконец. — Позвони мне потом, ладно? Я сейчас буду занят, если что, пусти гудок, я перезвоню. И брошу на карточку деньги... не возражай! Мне так спокойнее.

— Ладно, — сдалась я. — Спасибо. Я наберу.

***

Это случилось на дне рождения Лаврика в начале августа. Было много подарков, было шампанское и вино, и так любимая Никой грузинская вкусная еда, и друзья семьи, и много-много громких голосов и веселья.

Лаврик в белой рубашке и черных брюках был такой взрослый и красивый, что у Ники захолонуло сердце. Она обняла его и поцеловала в щеку с каким-то неведомым ей доселе чувством неловкости, но когда он засмеялся и сказал: