Преданный друг (СИ) - Леру Юлия - Страница 10

— Лаврик, миленький, неужели мы скоро расстанемся? — сказала она, вдруг неожиданно чувствуя, что готова расплакаться от осознания того, что вот-вот потеряет своего лучшего друга, и подняла голову, чтобы поглядеть на него. — Мы ведь не потеряемся, правда? Я буду так скучать!

— Да с чего бы мы потерялись! Ведь не на другую же планету летим, найдемся! — сказал он возмущенно. — Никуда мы не денемся друг от друга, вот увидишь, Никанор Палыч, я тебе обещаю и клянусь!

Лаврик порывисто потянулся, чтобы поцеловать Нику в холодную от дождя щеку…

Ни она, ни он не поняли, как вышло, что вместо щеки под его губами оказались ее губы.

Как влюблённость старо, как любовь забываемо-ново:

Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм.

О мучительный стыд за вечернее лишнее слово!

О тоска по утрам!

(Марина Цветаева)

Ника сидела на диване, обхватив колени руками, и уткнувшись в них, горько плакала. Растрепанный и злой Лаврик ходил туда-сюда по комнате, ероша волосы, чертыхался от беспомощности, садился рядом, вставал, снова садился...

— Ник, да хватит! — взорвался он наконец. — Прекрати реветь, слезами тут не поможешь!

— Я — ничтожество, Лаврик! — Голос ее осип, но она повторяла эти слова снова и снова, вытирая слезы о подол платья, которое больше не наденет никогда, потому что слишком о многом оно будет ей напоминать. — Я — последняя дрянь, я предательница, я самая настоящая предательница!..

Лаврик опустился на диван рядом с ней, и Ника неосознанно отстранилась, но тут же всхлипнула, устыдившись себя, кинулась к нему на шею и зарыдала еще горше.

— Лаврик, что мы наделали? Как мы могли?..

— Тише, тише. — Он погладил ее по голове, такой же растерянный и ошарашенный, как и она, и такой же слишком хорошо понимающий, но все же не осознающий до конца, что только что между ними произошло. — Мы просто. Мы... черт... Ника, я не знаю, я…

— Я — дрянь, — выговорила она глухо ему в шею. — Я — тварь. Я — шлюха. Я...

Лаврик сжал ее волосы и потянул голову вверх, причиняя боль, заставляя замолчать, чтобы не слышать этих мерзких слов.

— Все, перестань, слышишь меня? — Его голос был резким, как клекот птицы, в черных антрацитовых глазах горела злость. — Это я виноват! Ты вовсе не… шлюха и не смей так говорить о себе! Это я, и я скажу Егору, когда он вернется…

— Дачтоты скажешь?! — вскричала Ника, отталкивая его от себя так же порывисто, как только что обнимала. — Что виноват только ты, то есть ты меняизнасиловал? — Она яростно замотала головой, спутанные волосы упали ей на лицо. — Нет, нет, Лаврик, это я, это все я!Яизменила своему парню с его лучшим другом,ялишилась с ним девственности, я...

Ника съежилась на диване и закрыла лицо руками.

— Господи, — она застонала, как смертельно раненый зверь, — господи, что я скажу Егору, как я посмотрю ему в глаза?

Она снова зарыдала, и Лаврик встал и снова начал расхаживать туда-сюда, не зная, что сказать.

То, что они натворили, было ужасно. Отвратительно. Мерзко. Но как бы то ни было Ника была права: они были виноваты оба. Они и осознание конца целого периода их пока еще такой короткой жизни, они и неясная тоска по близкому человеку, которого вот-вот потеряют, они и алкоголь, разогревший кровь... А когда все кончилось, и они оба поняли, что наделали, реальность окатила их холодом сильнее любого дождя.

— Он не простит нас, — прошептала Ника себе в колени. — Я бы себя не простила.

— Ты любишь его. — Лаврик не спрашивал.

— Больше всего на свете... — Она заталкивала, заталкивала в себя новое рыдание, и повернула голову, чтобы посмотреть на Лаврика, только когда у нее это получилось. — Вот только я изменила ему, Лаврик. Я предала его, и когда он позвонит мне, я скажу…

Но он уже подскочил к ней и перебивал, ухватив за плечи и зло, безумно тряся:

— Мы не должны признаваться! Не должны, поняла меня, и мы не скажем! — Ника попыталась что-то сказать, но он не позволил, затряс еще сильнее, почти пугая ее своей яростью и болью. — Нет. Нет! Этого больше не повторится. Это была ошибка, о которой жалеем мы оба, но это былаошибка!

— Лаврик…

— Ты думаешь, я не чувствую себя предателем? — выкрикнул он ей в лицо. —Думаешь, я не знаю, что я наделал?

Лаврик бессильно зарычал, отпустил Нику, широкими шагами отошел к окну, яростно дергая себя за всклокоченные волосы. Обернулся.

— У тебя и Егора впереди долгая жизнь вместе. Вы любите друг друга, и мы не можем позволить... — он заскрипел зубами, —этомувсе разрушить. Мы должны забыть и… просто двигаться дальше.

— Дальше? — выдохнула она, глядя на него широко раскрытыми глазами и не веря, что он предлагает имобман. — Я не смогу, Лаврик, я не сумею!

—Тогда представь свою жизнь без Егора, — жестко сказал тот, и Ника задрожала. — А еще лучше представь его лицо, когда ты скажешь ему, что мы глупопереспалина выпускном, но очень, очень об этом сожалеем и просим нас простить!

Егор не простит ее, Ника знала.

Она разобьет его сердце этим признанием, а он разобьет ее сердце презрением, которое наверняка хлынет из его глаз, и словами, тихими и спокойными, потому что Егор никогда не повышает голоса, но меткими и жестокими, потому как после такого он вряд ли захочет с ней даже когда-нибудь заговорить.

…И тогда она просто умрет. Запрется в комнате, перестанет есть и пить и в конце концов исчезнет, заставив свое сердце остановиться, потому что оно больше никого и никогда не сможет так полюбить.

И Ника согласилась сделать так, как сказал Лаврик.

Через три недели она поняла, что беременна.

Через неделю, до синевы обкусав губы, она все-таки решилась сказать Лаврику, и когда постучала в дверь его дома, он открыл... и все понял без слов.

— Ты уверена? — только и спросил, вцепившись в дверную ручку смуглыми пальцами и неосознанно разглядывая Никин живот.

— Не волнуйся, Лаврик, никакого ребенкане будет, — сказала Ника твердо, хоть внутренне и обмирала при мысли о том, что в ней будут ковыряться страшными железными когтями безразличные врачи. — Я пришла, потому что… я же не могу пойти к твоей маме, и мне нужен кто-то, кто сможет отвезти меня в Бузулук, в больницу, и потом заб…

— Нет! — Он вышел из дома и хлопнул дверью так, что задрожали стекла; лицо его покраснело от гнева, черные глаза метали молнии. — Ты этого не сделаешь, я богом клянусь, Ника, я тебе этого не позволю!

Она разом растеряла всю свою решимость и начала что-то беспомощно бормотать, путаясь в словах и аргументах, но Лаврик затащил ее в дом, усадил за стол в кухне, и, шагая туда-сюда из угла в угол, заговорил:

— Никаких абортов. Никаких! Это небезопасно! Ты можешь вообще потом больше никогда не родить!.. — Он махнул рукой, будто разрезал воздух; она настороженно за ним наблюдала. — Ч-черт, это и мой ребенок тоже! Ты не имеешь права принимать такие решения одна!

— Я ни к чему тебя не принуждаю, — сказала Ника тихо, сжимая на коленях холодные руки. — Даже если я не сделаю аборт, даже если даже я оставлю... — ее сердце споткнулось, —его, я буду воспитывать его сама.

— Не будешь, — отрезал Лаврик, останавливаясь перед ней и качая головой. — Я рос без отца, Ника, я знаю, что это такое. Я не позволю себе стать подобием моего папаши-ублюдка и сбежать от ответственности за свои поступки… Мне маминых слез хватает. Я не выдержу еще и твоих.

Он помолчал, желваки ходили ходуном на его челюсти, и Ника видела, с каким трудом ему даются слова, что он ей сейчас говорит. И все же следующих слов она не ожидала.

— Мы поженимся. — Она уставилась на него, открыв рот, но Лаврик не дал ей сказать и слова, и лицо его неожиданно стало таким холодным, взрослым и даже жестоким, что даже если бы Ника нашла слова, она не посмела бы возразить. — Я уговорю наших родителей, и мы поженимся до конца лета и уедем в Оренбург, чтобы было меньше сплетен. Моя мама не будет задавать вопросов. Я скажу ей потом, и она найдет тебе в Оренбурге хорошего врача, и ты родишь там… У ребенка будут и мать, и отец. Я тебе это обещаю.