Кровь героев - Колин Александр Зиновьевич - Страница 21

Прошло минут, наверное, двадцать, а может быть, и полчаса. Мартын Иванович, только сейчас обретая способность двигаться, поднявшись, перво-наперво убрал со стола пустую бутылку и остатки нехитрой трапезы, а затем, просунув голову в дверь, ведущую в комнату, позвал:

— Филь, Филя, эй, где ты?

Перегудов, заметив шевеление, — умное животное целыми днями лежало почти неподвижно, не издавая ни звука, то ли понимая, как опасно привлекать к себе внимание, то ли тоскуя по хозяину, — подошел и, присев на корточки, погладил животное.

— Не боись, Филька, не выдам тебя. — Старик ласково потрепал собаку по голове, чувствуя, как страх и оцепенение постепенно оставляют его. — Ишь, чего удумали, будто ты Юрь Николаича загрыз. Им лишь бы зря овиноватить кого, да ты не боись, пойдем, поесть дам.

Полуночный гость, представившийся Павлом Семеновичем, — посланец из далекого прошлого, нагнав на Мартына Ивановича страху, покинул территорию дачного поселка и, пройдя приблизительно метров двести по заасфальтированному проселку, остановился возле синего неприметного «москвичонка». Павел Семенович сел за руль, поставил рядом с собой на сиденье обшарпанную хозяйственную сумку и, прежде чем уехать, несколько минут посидел в темноте, не включая двигателя.

— Значит, так, — произнес он почти неслышно, — парень на белой «шестерке» — пасынок, второй, мозгляк, что приезжал на такси, — брат жены, а кто же рыжая девка? Может быть, старик все-таки обознался и эта рыжая — Галька, любовница Лапотникова?

Петр Степанович включил двигатель, и машина плавно покатила по асфальту. Сам факт смерти Лапотникова Зайцева не интересовал, но вот местонахождение полумиллиона долларов было ему отнюдь не безразлично.

Выехав на шоссе, Петр Степанович включил приемник. В салоне кто-то безголосо запел по-английски. Зайцев покрутил ручку настройки. Все одно и то же, вот раньше бывало, эх, какую музыку передавали! А теперь… Он махнул рукой и выключил радио.

— Послезавтра — панихида в Козьмодемьянской церкви, так, кажется, сказал сторож, — произнес вполголоса Зайцев. — Что ж, посмотрим.

«Благодарю тебя, Создатель, что я в житейской кутерьме не депутат и не издатель, и не сижу еще в тюрьме, — тихонько мурлыкал себе под нос Климов, сидя на шконке в пустой камере, стихи Саши Черного на музыку Александра Градского, чью пластинку «Сатиры» он очень любил. — Благодарю тебя, Могучий, что мне не вырвали язык, что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык…» — Климов допел строчку и вслух, хотя собеседников рядом не наблюдалось, сказал:

— Черный, Градский и я… три Александра, что-то же должно случиться? Или это дерьмо будет продолжаться вечно?

Ответа не было. Больше всего на свете боялся Саша замкнутого пространства, тяжкого увечия и перспективы потерять свободу. Конвоируя заключенных и стоя на вышке, он сумел по достоинству оценить услугу, оказанную ему — нет, не ему, конечно, а матери — Юрием Лапотниковым. И вот теперь Климова обвиняли в убийстве человека, которого он в силу различных обстоятельств терпеть не мог, но чтобы такое…

Опер Нестеров оказался работником очень опытным в ведении разного рода грязных дел. Он сумел заставить Климова подписать протокол, где над обычной, заключающей подобного рода документы фразой «с моих слов записано верно», перо капитана зафиксировало некоторые факты, говорящие совсем не в пользу подозреваемого. Погибшего отчима он недолюбливал? — Недолюбливал. Находился на даче в тот самый день, когда был убит Лапотников? — Находился. Имел с ним нелицеприятный разговор, закончившийся ссорой? — Имел. Ударил Лапотникова железякой по голове? — Ударил.

Никакие ссылки Климова на то, что когда он покидал дачу, отчим был жив и что в холле Александр виделся с братом жены Лапотникова, который собирался поговорить с Юрием Николаевичем, и на прощание с обоими охранниками, — ничто не помогало. На разумный, с Сашиной точки зрения, совет — задать необходимые вопросы всем вышеупомянутым лицам — капитан отвечал издевательскими усмешками.

Когда мучимый похмельем Климов раз в третий повторил свое предложение, оперативник неожиданно, как понял Александр, это была манера Нестерова вести допросы, завопил:

— Хватит мне тут Ваньку валять! Кто твой сообщник? Ты или он убил Кривцова и Чекаева?

Капитан назвал еще пять фамилий, две из которых принадлежали женщинам. Всех их он считал жертвами Климова и его неведомого помощника! Саша потерял дар речи. Это было уж слишком!

Вдруг в комнату влетели двое здоровых парней в тренировочных костюмах и, сбив Климова на пол, принялись избивать его резиновыми дубинками, орудуя ими грамотно, то есть стараясь не оставлять следов. У Александра уже не нашлось моральных сил для сопротивления. Он лишь, закусив до крови губу, старался не издать ни звука, пока шла экзекуция. Казалось, выбивание признания длилось не меньше часа, но Климов не раскололся, однако и того, что он признал, подписав протокол, судя по всему, было довольно для его содержания в камере.

Вновь оказавшись на стуле, Саша потребовал прокурора и адвоката; в ответ на свое требование он получил ощутимый тычок и обещание Нестерова натянуть ему, умнику, глаза на жопу.

Ночь прошла в одиночке. А утром Саша встретился со следователем, однако, почему-то не с «важняком» Старицким — он в это время говорил по телефону с Нестеровым, — а с неким молодым человеком, юристом второго класса, что соответствует привычному для всех званию старшего лейтенанта.

Евгений Иванович, так представился молодой следователь, использовал, что называется, диаметрально противоположный подход к подследственному, исключая какое-либо давление и стараясь, в отличие от грубых «ментов», воздействовать мягкостью и убеждением. Благодаря Евгению Ивановичу, Климов кое-как составил для себя картину происшествия, имевшего место в загородном дворце господина Лапотникова после его, Сашиного, отъезда. Александру показался совершенно диким тот факт, что следствие пытается, как говориться, сшить шубу из гнилой овчинки, обвиняя в убийстве Лапотникова и остальных его — Климова. Об этом он и заявил сидевшему перед ним юристу второго класса, который в конце концов покинул «покои» Климова не солоно хлебавши. Впрочем, и сам Саша не многого достиг, позвонить ему не разрешили, адвоката не прислали.

После ухода следователя Климова вторично «проутюжили», на сей раз никуда не вызывая, а, так сказать, прямо на дому. Наступило третье утро Сашиного пребывания в милицейских застенках. Александр проснулся с рассветом и принялся размышлять.

«Благодарю тебя, Единый, что в Третью Думу я не взят, от всей души с блаженной миной, благодарю тебя сто крат, — продолжал мурлыкать Климов, разглядывая низкий серый потолок. — Благодарю тебя, мой Боже, что смертный час — гроза глупцов, из разлагающейся кожи исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, дай мне исчезнуть в черной мгле — в раю мне будет очень скучно, а ад я видел на Земле».

Последнюю фразу Александр повторил, причем второй раз уже громче. Он сел на койке, посмотрел в маленькое зарешеченное окошко и горько усмехнулся. В этот момент охранник с лязгом отодвинул засов и, отперев ключом стальную дверь, впустил в Сашину камеру высокого широкоплечего человека.

— Здорово, заключенный, чего расселся? — спросил вошедший и, улыбнувшись во всю ширину своей открытой физиономии, приветливо протянул Климову огромную руку. Когда тот с нескрываемым удивлением пожал ее, великан добавил: — Здравия желаю, товарищ младший сержант.

— Валька? — произнес Климов, обретя дар речи. Вот уж кого он не ожидал тут увидеть. — Богдан?

— Ну, я, ну и что? — как ни в чем не бывало проговорил одетый в легкий светло-бежевого цвета костюм-двойку посетитель. Затем достал из кармана смятый платок и вытер им лицо. — Жара… А у тебя тут ничего вроде, а?

Климов видел своего однополчанина в последний раз несколько лет тому назад. Его раскрасневшуюся шею украшал старый, почти двадцатилетней давности, шрам длиною сантиметров десять — память об одной зэчке, которая собиралась отделить Валькину голову от туловища с помощью огрызка стекла.