Нобель. Литература - Быков Дмитрий Львович - Страница 42

Все это более или менее однообразно и, если в 20-е годы, когда он начал публиковать рассказы, в 30-е годы, когда он напечатал «Иметь и не иметь», все это могло ошеломить даже взыскательного читателя, то сегодня выглядит как довольно претенциозные упражнения неофита-американца в европейском модернизме. Школа европейского модернизма очень у Хемингуэя видна: как и все, кто жил в Париже в 20-е годы, посещал Сильвию Бич, читал «Улисса» и так далее, он, конечно, выражает разрыв с традиционным повествованием. В гораздо большей степени он символист, нежели реалист.

Правда, надо сказать, что прежде всего это школа не столько «Улисса», сколько Шервуда Андерсона, которого он очень любил и с которым простился жестокой пародией «Вешние воды». Но американская новелла выросла, тем не менее, из книги Шервуда Андерсона «Уайнсбург, Огайо», как к нему ни относись.

Действительно, проза Хемингуэя сочетает и определенное благородное смирение мужчины, и кокетливое самолюбование подростка. От этого никуда не денешься. В книге Максима Чертанова про Хемингуэя в ЖЗЛ, в книге, которая вызвала очень резкую полемику, потому что, в общем, она снимает блистательные покровы с Хемингуэя, снимает отчасти его самого с пьедестала, рассказывает о примерах его наивного «мужчинского мужчизма», мачизма, его наивного вранья и так далее.

Все-таки я сторонник более, как это называется, солидарного чтения, более уважительного подхода, потому что трагедия Хемингуэя — подлинная. Это трагедия мужчины во все менее мужском мире. Конечно, он много позирует и даже позерствует, конечно, это вечное подростковое кокетство, желание увлекаться мужскими видами спорта, романтическими плаваниями и путешествиями, охотой в Африке, боксом, педалирование своего военного прошлого, в общем, не слишком героического, как показали биографы, — все это в его случае довольно наивно.

Но нельзя забывать и того, что тот образ мужчины, который создает Хемингуэй, — это образ очень привлекательный. Мужчина по Хемингуэю, вообще в философии Хемингуэя, потому что о его философии как раз говорить можно, что Хемингуэй называет мужчиной? Это такой самурайский образ, образ верности своим взглядам вопреки всему, это образ человека, который всегда проигрывает: проигрывает в противоборстве с женщиной, в противоборстве с природой, в противоборстве со смертью — проигрывает хотя бы потому, что он обречен.

Женщина — это такое гибкое и соблазнительное начало. Женщина никогда не принадлежит нам до конца, женщина всегда лжет — такой мужчинский подход, который для современного читателя, конечно, выглядит непозволительным архаизмом. Но не будем забывать и того, что и христианство с точки зрения такого читателя выглядит непозволительным архаизмом, потому что в христианстве человек, исповедующий Христа, всегда жертва. Он не может претендовать на победу. Он малое стадо, он носитель маргинальных ценностей, он нищий, он скиталец и жертва, потому что он жертвует собой. Его жизнь — это единственное, что он может бросить миру в лицо. Поэтому позиция Хемингуэя такая самурайская, наиболее радикальный извод христианства.

И надо сказать, что этот образ мужчины, этот winner gets nothing, ничего не получающий победитель — это образ привлекательный. Надежность вопреки всему, верность вопреки всему, всегда одиночество, всегда риск. Именно поэтому его герои — маргиналы дважды: маргиналы потому, что они преступники, как правило, они всегда беглецы, как Гарри Морган, контрабандист, а они при этом еще и изгои потому, что рано или поздно они терпят поражение перед лицом толпы, которая выбирает другого кумира, перед лицом женщины, которая выбирает более успешного подонка и так далее.

Это тотальное поражение, и эта философия тотального поражения у Хемингуэя очень привлекательна. Такая, действительно, надежность, продолжение собственного дела вопреки конъюнктуре, вопреки переменчивой моде, вопреки читателю, вопреки критику — вопреки всему. Я думаю, что Хемингуэй действительно несколько преувеличивал свой военный героизм. Героичен он в том, что он последовательно отстаивает эту позицию, в том числе позицию гуманистическую в том мире конца 30-х, когда гуманизм получал чувствительнейшие удары, когда он в Европе, в общем, потерпел поражение. Если бы Советский Союз не спас мир от фашизма, Европа бы долго еще оставалась под его пятой, а сам Советский Союз к гуманизму имел отношение довольно сложное.

Надо заметить, что, конечно, ключевой роман Хемингуэя — это «По ком звонит колокол», (For Whom the Bell Tolls). Это роман о том, что надо продолжать отстаивать свою правду даже тогда, когда у нее нет ни одного объективного сторонника, когда все, кто рядом с тобой сражается за нее, не соответствуют твоим критериям.

Это же роман о республиканской Испании, в которой республиканцы почти ничем не отличаются от фашистов, во всяком случае, в хорошую сторону. Они формально законная власть, но и со священниками они вели себя не очень хорошо, и внутри себя они расколоты, половина троцкисты, половина сталинисты, и все на всех стучат. Герой этот, Роберт Джордан, — это, по сути дела, абсолютный одиночка, который должен взорвать никому уже вообще не важный мост в заведомо проигранной войне. Но ты должен следовать своим ценностям вопреки всему.

Интересно очень сравнить бы Хемингуэя с автором, с которым его почти никогда не сравнивают, с Робертом Пенном Уорреном, который сказал: «Ты должен сделать добро из зла, потому что больше не из чего». Хемингуэй отвергает категорически эту позицию, потому что ты не можешь сделать добро из зла, оно не может стать добром. Ты можешь проиграть, ты можешь остаться в одиночестве, но не вставать на сторону зла, потому что зло беспримесно омерзительно.

И когда франкистам противостоит абсолютно чужой американец Роберт Джордан, который приехал туда, руководствуясь своими романтическими побуждениями, мы на его стороне. Нам неважно, победит республика или нет. Роберт Джордан побеждает в одиночестве, притом что от его подвига уж точно нет никакого толку.

На кого действительно очень сильно повлиял Хемингуэй, так это на Стругацких. Они это признавали, и именно поэтому эпиграф из Роберта Пенна Уоррена в «Пикнике на обочине» («Ты должен делать добро из зла») имеет характер, конечно, полемический. Ясно, что попытка сталкера Рэдрика Шухарта сделать добро из зла провалилась, потому что он ребенком-то пожертвовал, несчастным Артуром, а Золотой шар его обманул, как он обманывает всех и всегда, и сама Зона — это великая обманка, как и социалистический проект.

Поэтому правда-то, в общем, за Хемингуэем. Кстати говоря, Стругацкие в «Пикнике на обочине» абсолютно точно копируют композицию «Иметь и не иметь». Первый рассказ от первого лица, повесть из четырех рассказов, которая заканчивается трагической гибелью героя-одиночки. Хемингуэй вообще сформировал, можно сказать, советский дискурс 60-х годов именно потому, что это тоже был, понимаете, марш обреченных, марш пораженцев.

В чем у Хемингуэя есть безусловное преимущество? Его рассказы ранние, прежде всего рассказы про Ника Адамса, которые составили первые сборники, такие как «Убийцы» или «Индейский поселок», чрезвычайно привлекательны своим благородным минимализмом. В отличие от большинства мастеров европейской новеллы, Хемингуэй умудряется большое и трагическое содержание вложить в две-три странички.

У него нет правых, как правило, нет победителей. Скажем, рассказ «Убийцы», в котором два подростка становятся свидетелями охоты на загнанного боксера, двое циничных убийц приезжают его убить, и он обречен, он обречен выйти из своей норы хотя бы потому, что ему придется пуститься за едой или выпивкой. И он все понимает. «Представляешь, как он там лежит?» — говорит один из подростков.

Хемингуэй всегда на стороне проигрывающих, и он очень остро чувствует обреченность в мире всего хорошего. Надо сказать, что до всякого фашизма он это понимал. И Ник Адамс, который со своим отцом приезжает на роды в индейском поселке и слышит, что муж женщины покончил с собой, потому что так она мучилась, перерезал себе горло, хотя она-то выжила. Ник спрашивает: «А что, мужья всегда в таких случаях кончают с собой?». Ему говорят: «Нет, иногда». — «А женщины?». — «Нет, почти никогда».