Нобель. Литература - Быков Дмитрий Львович - Страница 39

Нравственная неразборчивость человечества — это в некотором роде главная моральная проблема книги. И Черчилль в этой абсолютно фактографической, сугубо исторической книге все время задается вопросом — что может быть противопоставлено фашизму именно как нравственному падению?

Я, например, слушал множество лекций о Черчилле (одно время, кстати, даже моя когдатошняя любовь просто зарабатывала этими лекциями, потому что Черчилль был ее любимым героем), и все его очень солидарно развенчивают, все говорят, что и остроумие его преувеличено, и тактическое мышление его чрезвычайно раздуто, и никаким он полководцем не был, и в войне его преследовали неудачи, и тра-та-та. Но когда почитаешь эту книгу, становится понятно, что его единственный талант как политика был всегда видеть зерно проблемы, главную занозу. И он ее действительно видел очень хорошо. Это, кстати говоря, роднит его с Лениным, они друг друга ненавидели люто, но цену друг другу знали. Просто у Ленина принципов было меньше, а точней — вообще не было.

И Черчилль увидел главную проблему XX века, он понял, что фашизм — явление не экономическое и даже не социальное. И, конечно, он признает вину стран-победительниц, Антанты в 1914–1918, в Первую мировую, в том, что они загнали Германию в угол. Понятно, конечно, что глумиться над побежденным не следует, и Германия была обложена репарациями так, что возник фактор ресентимента, фактор обиды, и на этой обиде Гитлер сыграл.

Конечно, если бы этого не было, все могло бы пойти иначе, у фашизма не было бы питательной почвы, но беда, к сожалению, не только в этом.

Беда в том, что фашизм — это вообще непобедимый соблазн, если угодно, потому что его нельзя заблокировать навеки. Это имманентно присущее человеческой природе и только ею преодолеваемое, но в ней и заложенное, такое состояние души. Это не усилия буржуазии, это не социальный фактор — это сознательное наслаждение от нравственного падения, радостное барахтанье в грязи.

И, по Черчиллю, это доставляет человеку кратковременное, но очень сильное наслаждение. Это выход Хайда из Джекила, выход зла на поверхность, сравнимый с эякуляцией, это главное удовольствие для очень многих людей — сознательно, нагло делать зло, то, что Гитлер называл избавлением от химеры совести. Мы избавляемся от химеры совести и получаем от этого большую физиологическую радость. Он интерпретирует фашизм как торжество животного, низменного инстинкта, а из человека нельзя вытравить животное.

И он задается вполне серьезным вопросом — что можно противопоставить этому? И оказывается, что сильнее саморазрушения может быть только одно — самоуважение. Оказывается, что в этой пирамиде ценностей человека, условно говоря, в пирамиде Маслоу (как ее иногда называют там Булкоу, Хлебоу, Икроу и так далее), что в этой пирамиде Маслоу высшей ценностью является самоуважение. Человеку нравится быть хорошим больше, чем быть плохим.

И, конечно, скажем, растление детей, говорят, это очень сильная эмоция: ребенок беззащитен, ты сознаешь, что ты совершаешь зло, причем зло очень масштабное, по Достоевскому вообще главное, и это сознание как бы его уязвимости и своего могущества как бы прибавляет особый смак происходящему.

Но защищать детей от изнасилования, оказывается, гораздо большее наслаждение, то есть делать добро человеку приятнее, и это тоже заложено в человеческой природе. Для Черчилля ключевым фактором британского характера является самоуважение нравственного человека, который следует своим принципам и не позволяет себе скатываться в низменное.

Надо сказать, что это некоторое отвращение к природному и любовь к человеческому, к сделанному человеком, к селфмейдменам, к людям, себя сотворившим, к определенному насилию над собой, к дисциплине — это у Черчилля модернистское, он здесь такой последовательный модернист. Когда его называют консерватором, это консерватизм только в британском понимании. Он модернист, безусловно, и в форме, и в структуре этой книги, в которой всяким читательским аттрактантам, потаканию читателям уделено очень мало места, эта книга жесткая, строгая, деловитая.

Но главный модернизм — в его отношении к человеку. Человек — это то, что выше природы, что выше инстинкта, это честь, это достоинство. Это британское, во многом римское понимание, потому что он позиционирует Британию как наследницу Рима, а дело Рима — нести миру закон. Это внутренняя готовность человека соблюдать закон, им же для себя установленный, это и есть главная добродетель, и это сильнее фашизма. Потому что человек любит собой любоваться со стороны, и знаменитая самовлюбленность Черчилля, перефразируя его же каламбур, — видит бог, у него были для этого основания, ибо это самооценка человека, который вопреки всему остается человеком.

Очень может быть, что человеческое в человеке — такой же маленький остров, окруженный зверством, как Британия, и этот, кстати говоря, образ тоже образ Британии. Очень интересно, что для Черчилля Британская империя — это уже прошлое, он уже смирился с тем, что Британия перестала быть страной времен королевы Виктории, над которой никогда не заходит солнце. Это уже маленький остров, и метафора этого острова, которую они превратили в крепость, она проходит через всю книгу, он постоянно напоминает — мы маленький изолированный остров, мы остров-крепость, мы превратим Британию в последний оплот противостояния фашизму. Он постоянно подчеркивает ее маленькость.

И, конечно, человеческое в человеке — это такой же маленький остров, окруженный зверством, такой же кулак бронированный, какой была Британская империя в мире, в Европе, поглощаемой фашизмом на глазах и без всякого сопротивления. Этот рак захватывает весь организм, а мы сохраняем свою изолированность.

Это так называемый Iron Fist.. Island Fist и Iron Fist, железный и островной кулак. И он сохраняет постоянно это самоощущение последнего оплота. Человеческое действительно как остров, окруженный морем, человеческое в нас окружено зверством: нашей физиологией, нашей памятью, очень, кстати говоря, жестокой и избирательной, нашей бессовестностью, ну много чем. Человеку нравится бессовестность, ничего не поделаешь, это состояние, которое вызывает у него восторг. Но еще больший восторг вызывает у него победа над собой, и это черчиллианская идея, закон Черчилля о том, что самолюбование сильнее саморазрушения.

Естественно, в этой книге заложен очень тревожный и очень актуальный посыл, говорящий о том, что мир после Второй мировой войны стал гораздо более опасным местом, не менее опасным, как хотелось бы надеяться.

Во-первых, Вторая мировая, она прямо или косвенно привела к тому, что Советский Союз расселся в центре Европы, и он теперь решает судьбы мира. Если раньше СССР был отсталой державой, сегодня это второй политический лагерь, который, если захочет, может уничтожить мир.

Во-вторых, ядерное оружие, работа над ним сильно ускорилось Второй мировой войной, и ядерное оружие, Черчилль на это смотрит пессимистически, сдерживать окажется невозможным, после атомных бомбардировок Хиросимы этого джинна уже в бутылку не загонишь, это вещь неизбежная.

Третья вещь, которая его смущает чрезвычайно сильно, это то, что фашизм неискореним. Фашизм можно победить один раз, два раза, но победить его навсегда нельзя, потому что идеи реванша, говорит он, будут все равно в Германии многих вдохновлять. Как бы ни был ослепителен крах Гитлера, какая бы это ни была чудовищная по масштабам катастрофа, всегда найдутся люди, которые хотят повторить. И мы видим, что он недалек от истины.

При этом весьма любопытно его отношение, так сказать, к «советскому проекту». Он, конечно, недооценивал масштаб репрессий при Сталине, и ему незачем было об этом знать, потому что для него это какие-то темные дела на Востоке, и русские, конечно, для него все равно чужие, поэтому для него масштаб репрессий в России был не только фактором недостаточно ему известным, но и фактором недостаточно релевантным, конечно, недостаточно для него важным, он об этом не очень много думал.