Коричневая пуговка - Багмут Иван Адрианович - Страница 7

Он даже хорошенько не взглянул в лицо Ти-Суеви, а смотрел на его штаны, перетянутые ленточкой, на рубашку, где клочьями висела паутина. Потом протянул руку и снял со спины медвежонка такой же клок паутины и в ней черную гусеничку.

Паутину он сдунул, а гусеницу положил на ладонь.

Мерцая волосатыми кольцами, она поползла по ладони вверх. Он посадил ее на палец, она снова поползла, поднимая блестящую головку.

Это была подвижная тварь.

— Нехорошо, — сказал Сизов.

Он завернул гусеницу в бумажку, спрятал в шапку и посмотрел на деревья вокруг, послушал.

Ти-Суеви тоже послушал.

Лес потихоньку звенел, жаловался, тряслись на осинах листья. Но паутины здесь не было. Лишь кое-где сверкала она вдруг, как нож.

— Там ее много, — сказал Ти-Суеви.

— Где? — спросил Сизов.

— Там.

Ти-Суеви показал в ту сторону, откуда недавно пришел, в самую глубину, где над лесом царили ели.

Сизов переложил винтовку с уставшего плеча на другое и пошел им навстречу.

А Ти-Суеви остался его ждать. Он слушал, как шумно ступает Сизов по валежнику, потом сел и поставил медвежонка меж ног.

Но ждать пришлось недолго. Вскоре вернулся Сизов. Он уже не трещал валежником, он шел осторожно, словно отходил от постели больного.

— Пойдем скорей, — сказал он.

И Ти-Суеви снова побежал. А Сизов пошел широким шагом, быстро.

— Плохо нашему лесу, — сказал он вдруг.

— Очень плохо разве? — спросил Ти-Суеви.

И тревога его была так велика, что ему захотелось плакать. Но он был мальчик и бежал, а на бегу трудно плакать. Потом еще мешал медвежонок, и рядом шел красноармеец Сизов.

Взгляд Сизова был беспокоен, веки пыльны, и в руке его дымилась цигарка. Когда же он успел закурить?

Ти-Суеви ждал, не скажет ли еще чего-нибудь красноармеец Сизов, потому что хотя он и молод, но все же старше Ти-Суеви и не годится младшему ни спрашивать первому, ни говорить.

Но Сизов долго шагал молча.

— Страшный враг эта гусеница, — сказал он наконец. — Сам знаю! Я из уральской деревни, вместе с лесом рос и знаю — страшная тварь! На двести верст вокруг обгложет ели, догола разденет лес. И упадет он. Спасать надо, если не поздно.

Сизов погасил в руке цигарку. Уже близко были ворота заставы.

Ти-Суеви спустил медвежонка на землю и тот вбежал в ворота, мимо часового, который посмеялся ему вслед.

А из ворот вышел начальник заставы, его лошадь шла за ним. Он был в форме лейтенанта — с серебряной дорожкой на петлицах, в черных сапогах. О таких высоких и красивых сапогах никогда даже не мечтал Ти-Суеви.

Сизов подошел к лейтенанту и поставил ружье к ноге.

Лейтенант спросил его:

— Давно сменился?

— Давно, два часа назад, товарищ лейтенант.

— По какой дороге возвращался?

— Шел через Фазанью падь, поднимался на Черную сопку.

— Никого не встретил?

— На участке никого не встретил, товарищ лейтенант. Но в лесу появилась паутина.

Сизов снял шапку и показал забившуюся в угол бумажки гусеницу.

Начальник внимательно разглядывал ее, точно каплю воды, держа на согнутой ладони.

И лошадь его тоже смотрела на гусеницу.

— Я знаю эту дрянь по нашим лесам, по пермским. Хуже, чем совка для ржи, товарищ лейтенант, — сказал Сизов.

— Я тоже знаю. Да, опасная дрянь! Еще третьего дня я заметил ее на еловой просеке и сообщил уже в город. Примем меры. А сейчас пойдем со мной, Сизов, — сказал лейтенант.

Он ушел вперед, немного согнувшись.

И лошадь его пошла за ним. Стремена ее цеплялись за ветки, и бока ее были мокры от пота.

А Ти-Суеви остался один у ворот заставы. Никто — ни Сизов, ни начальник — не предложил ему сегодня яблока. Никто не попросил поиграть с Личиком, которого дневальный уже привязал к кольцу.

Но Ти-Суеви все стоял, размышляя об этих людях с удивлением. Кто же больше их любит этот лес, если даже о паутине думают они и говорят друг другу!

И больше чем когда-либо Ти-Суеви хотелось сегодня войти во двор заставы, где посредине стояла деревянная вышка. Давно когда-то лесники наблюдали с нее пожары. Она разрушилась, доски на ней покрылись оранжевым мхом, но и теперь, поднявшись на верхушку, можно видеть далеко кругом. Можно видеть, как на мысах закипают под ветром леса, можно видеть море.

И иногда Ти-Суеви это видел. Но не всегда взбирался он на вышку, а шел в дом к красноармейцам, в уголок, который они называли «Ленинским». Там был мягкий диван — тоже старый. Но Ти-Суеви он казался странной вещью — маленьким чудовищем, набившим свое брюхо морской травой и железом. И Ти-Суеви подолгу глядел на него, не решаясь присесть. Ведь он никогда в жизни не сидел на мягком!

Он сидит на глиняных нарах, а спит на циновке и кладет под голову подушку, набитую жесткой мякиной.

Но вот и ворота заставы закрылись, не видно стало двора и вышки, не на что больше смотреть.

И Ти-Суеви начал спускаться к морю.

Да, долог был этот весенний день! Долог! Но и он кончался.

Удлинялись тени. В океане к закату поднималась зыбь, и светлый вечер опускался на беспокойную воду.

Ти-Суеви посмотрел на небо, ставшее зеленым, В нем еще не было ни одной звезды. Но и орланы уже не стояли там.

Где же Натка? Наверное, Лимчико на пустом кунгасе отвез ее в Малый Тазгоу, домой.

И Ти-Суеви вспомнил, что за весь этот долгий день, богатый для него событиями, он не нашел для Натки ничего — ни лесных орехов, ни устриц, ни морских ежей, а несет только кусок паутины с гусеницей, которую, так же как красноармеец Сизов, Ти-Суеви спрятал в свою шапку.

VI. Старик, который мало спит

Прошло два дня с тех пор, как в колонию прокаженных поступил больной и безумный мальчик.

За это время Ти-Суеви видел его только два раза: в первый раз утром, когда он встретил мальчика в лесу, по дороге, близ моста, и затем на другой день, под вечер, когда старуха Лихибон принесла внуку сою, мясо и рис.

В колонии был тогда час ужина.

Сестра несколько раз ударила в барабан, висевший на суку старого кедра. Это был маленький манчжурский барабан из воловьей шкуры, потрескавшейся от времени, — может быть, тот самый, с которым когда-то ходил по базарам старик, предупреждая о своей проказе.

Глухой звук медленно прошелся по двору и огородам и спустился на дно оврага, где без устали пел среди кустов ручей.

На тропинке вдоль забора показались прокаженные с тяпками на плечах.

Ти-Суеви, стоявший у края моста, посторонился немного, чтобы уступить им дорогу.

Прокаженные не пели, как вчера, но все же были веселы, возвращаясь с работы. И навстречу им несся глухой стук барабана, и звон медной китайской посуды, и запах свежего хлеба.

Они прислонили тяпки к забору и сели за длинный стол под молодыми березами, ожидая, когда повар принесет им ужин. А некоторые, отойдя в сторону от берез, развели на железных жаровнях огонь. Они сами готовили себе пищу. И сестра, проходя мимо, ничего не сказала им, потому что тут, в «доме ленивой смерти», никого не лишали радости, даже самой малой, — пусть это будет только ужин, который приятно сварить самому.

Старуха Лихибон остановилась на мосту рядом с Ти-Суеви. Грязное лицо ее в глубоких морщинах было облеплено комарами, и осы кружились над корзиной, которую она держала в руках. Там было мясо, соя и рис, сваренный на меду и сале. А сверху на листе папоротника лежала жареная птица.

«Это, наверное, тот самый петух, который вчера кричал над океаном», — подумал Ти-Суеви и учтиво спросил у старухи:

— Как поживает внук, Лихибон?

Старуха отогнала от корзины ос и сказала сердито:

— Что ты все ходишь тут по дороге, мальчик, что ты все смотришь, чтоб тебя ветер разнес на все четыре стороны!

— Вот проклятая! — сказал прокаженный старик, всегда сидевший у ворот на камне. — Она никому не желает добра!