Круг невинных - Мюссо Валентен - Страница 17

Приблизившись к цели нашего путешествия, я ощутил, будто невидимые тиски сдавили мне грудь. В течение всего пути я подумывал, не повернуть ли назад. Перед самым моментом встречи беспокойство, от которого я за последние годы успел отвыкнуть, буквально переполнило меня.

И, однако, через это следовало пройти.

Отец ужасно постарел.

Без сомнения, увидев меня, он мог подумать то же самое. Конечно, его лицо оставалось все таким же; я узнавал его черты, будто мы расстались лишь несколько дней назад. Но можно было подумать, что над ним поработал ловкий гример с киностудии, который прибавил ему несколько лет: подчеркнул морщины и круги под глазами, добавил седины в волосы. Парадоксально: сейчас я находил в нем некую притягательную силу, которой он был раньше совершенно лишен. Отец носил бежевые хлопчатобумажные брюки и поло, которое было ему великовато: сочетание, которое ему не особенно шло, но придавало непринужденный вид.

Он стоял на пороге, как если бы ждал нас весь день.

Пока я думал, на какую ногу стать, отец буквально упал мне в объятия. Я ощутил, что пульс у меня ускорился; я не мог больше сдерживать захлестывающие меня чувства. К счастью, наше объятие длилось всего лишь несколько секунд, так как мой отец почти сразу же повернулся к Камилле, бросив ей:

– Добро пожаловать, мадемуазель.

София – новая спутница жизни отца – была моложе его, выглядела на свой возраст и была не лишена обаяния. Растерявшись, я мысленно спросил себя, каким образом отец смог очаровать такую женщину. После того как мы все устроились в гостиной, она принесла нам прохладительные напитки. Мой отец всегда был больше склонен к физическому труду и умел делать по дому почти все – от электричества до водопровода. Он полностью восстановил этот дом и сделал все очень качественно, хотя в целом интерьеры выглядели несколько старомодно.

Войдя в гостиную, я был неприятно поражен, увидев зеленоватые обои в цветочек: тяжеловесный узор, который в семидесятые воспринимался совершенно нормально. В довершение всего я заметил на стене три фото в посеребренных рамках, вкратце повествующие о жизни моего отца. Изображение во весь рост: он с Софией на фоне Московского Кремля во время путешествия, организованного Дружеским клубом по бриджу, который они посещали. Чтобы мой отец играл в бридж?.. Фото дочери Софии с мужем и маленьким ребенком в англо-саксонском духе, прославляющем семейные ценности… Наконец, снимок, очень удививший меня. На нем был мой отец, Рафаэль и я сам. Нас сфотографировали на одном из песчаных пляжей в Булони или ее окрестностях… туманное небо и море, которое у самого горизонта становится зеленым. Мы строим гимнастическую пирамиду: отец и Рафаэль на четвереньках на песке, а я, изображая собою верхний угол, неловко тянусь вверх на этой непрочной конструкции. Мне, должно быть, двенадцать или тринадцать лет, и этот эпизод не сохранился у меня в памяти.

– Помнишь? – спросил отец, заметив, что я не отрываясь смотрю на фото.

– Нет, – кратко ответил я.

– А когда-то это был наш любимый пляж в Булони…

Я даже не помнил, что мы могли поехать туда вместе. Ощущение, что я оказался невольным свидетелем согласия, которым так и дышал этот моментальный снимок, вызвало у меня некоторую неловкость. Неужели мы действительно были счастливы, как это можно было увидеть на выцветшем снимке? Интересно, мой отец говорил правду, воскрешая в памяти частые поездки в эти места, или на фотографии была запечатлена единственная такая прогулка?

Удивившись своей дерзости, я задал вопрос, который буквально жег мне губы:

– Это мама нас снимала?

– Должно быть, так, – ответил он, пожимая плечами.

Конечно, у кого другого мог быть в руках фотоаппарат? Мама… единственная отсутствующая на фото и создавшая огромную пустоту.

София и мой отец были счастливы: это чувствовалось, несмотря на трагические обстоятельства, соединившие их. Сейчас я отдавал себе отчет, что отец никогда не знал счастья с моей матерью и что ее внезапное исчезновение, возможно, оказалось для него лишь страданием, которое я и сам снова ощутил. Этот печальный вывод наполнил меня меланхолией. Невозможно удержаться от того, чтобы не осуждать родителей, меряя их своей меркой, как если бы снисходительность была совершенно не свойственна детям.

Весь день мы проговорили о Рафаэле. Я доверительно сообщил отцу кое-что из деталей, собранных полицией. Судя по всему, ужас и жестокость преступления, жертвой которого стал мой брат, доставили отцу больше страданий, чем сам факт его смерти.

Отец сразу решил, что мы с Камиллой должны провести ночь в Монпелье. Не было даже и речи, чтобы возвращаться в Котре так поздно. К тому же я еще не расспросил его о том, что являлось настоящей целью моего посещения. Я хотел подождать, пока мы останемся наедине, чтобы воскресить неизвестное – во всяком случае, для меня – прошлое Рафаэля.

Пока София показывала Камилле ее комнату, я вышел на веранду и уселся в плетеное кресло. Был уже вечер; позади меня дом освещала единственная керосиновая лампа, распространявшая вокруг себя сильнейший запах нефти. Отец присоединился ко мне, войдя на веранду тихими шагами, которые я помнил с детства. Он неподвижно замер рядом со мной, устремив взгляд в пустоту, тоже привычную для него. Я вынул из кармана рубашки пачку сигарет и, взяв одну, протянул ее отцу.

– Нет-нет, – сказал он, покачав головой. – Я бросил.

Узнай я об этом раньше, мне было бы неприятно, что отец отказался от сигарет, когда-то являвшихся самым большим удовольствием его жизни.

– Понимаешь, это все София. Она вела за меня настоящую войну.

Несколько мгновений я думал, что все между нами сведется к обмену банальностями. Как можно за несколько часов наверстать годы молчания? У меня было ощущение искусственности ситуации, как будто мы заключили какое-то невозможное пари. Лицо и вся фигура моего отца были едва освещены неверным светом лампы. Казалось, рядом со мной сидит старик, уставший от жизни, и что у него нет ничего общего с тем, кто несколько часов назад встретил меня на пороге своего дома, с человеком, еще пребывающим в неплохой форме.

– Кто мог сотворить такое с моим малышом? – произнес он наконец сквозь сдерживаемые рыдания.

Я разрывался между сочувствием к старому человеку, оплакивающему своего ребенка, и некоторым безразличием, порожденным годами разлуки.

– Невероятно, – продолжил отец, уже плача навзрыд.

Я видел, как он наклонился над маленьким столиком в патио, взял сигарету из пачки, которую я ему протянул минуту назад, и вставил ее себе в рот. Я вынул зажигалку и поднес огонек. Он воспользовался этим, чтобы поднести руку к лицу и вытереть слезы. В это мгновение я был охвачен жалостью.

– Есть некоторые вещи, которые я хотел бы узнать о Рафаэле.

– О чем ты говоришь?

Этот вопрос вырвался у него, как если бы отец уже понял, к чему я веду.

Я наклонился к нему. Может быть, это было и немного жестоко, но я решил сразу перейти к делу:

– Ты в курсе, что у Рафаэля есть сын?

Я и сам был изумлен, каким нелепым образом заговорил об этом: мой вопрос прозвучал так, будто я в чем-то упрекал отца. Но в моей жизни хватало хитрости и неправды, чтобы надолго отравить любую жизнь.

– А при чем тут это?

Этот вопрос казался единственным, что можно было ответить на такое.

– Ведь ты всегда это знал, правда?

– Да, и, судя по всему, ты тоже. А почему ты решил заговорить об этом?

– Я узнал об этом только вчера. А как давно об этом узнал ты?

– Всегда об этом знал. Рафаэль не скрывал от меня его существование.

Я почувствовал укол глупейшей ревности.

– Но каким образом это связано с его смертью? – снова настойчиво переспросил отец.

– Никаким, – солгал я, чтобы не пускаться в рискованные объяснения и постараться не впутывать отца в это дело. – Но можешь себе представить, каким потрясением оказалась для меня эта новость.