Мифы и легенды старой Одессы - Губарь Олег Иосифович - Страница 23

Архивные документы, непосредственно связанные с функционированием домов терпимости в период градоначальства де Ришелье, не встречались. Подумалось, а что если проштудировать бумаги, относящиеся ко времени ликвидации чумной эпидемии 1812 года, когда закрыли все общественные места, а затем объявили и общий карантин? Ведь тогда известного рода «мероприятия» непременно должны были быть взяты под контроль. И действительно, среди распоряжений, сделанных герцогом Ришелье 29 августа 1812 года ввиду открывшейся заразы» находим следующее: «Всех женщин, живущих в известных вольных домах, собрать в одно место и самым строжайшим образом запретить — и за тем наблюсти» — чтобы они никого не принимали» но ежели какая из них преступит запрещёние, таковую и вместе с нею принятого гостя» как ослушников, отправить в полицию, где по рассмотрению учинить им наказание».

То есть таких домов и их насельниц уже тогда было немало. Очевидно, к благополучному 1814 году» когда внешняя торговля довольно многолюдной Одессы резко пошла в гору, посещаемость порта резко увеличилась, и значительно возвысился спрос на сексуальные услуги, число «вольных домов» и тамошних обитательниц явно возросло.

Ситуацию, сложившуюся в середине 1810-х, превосходно иллюстрирует скандальное дело канцеляриста Одесского строительного комитета Локотникова, которое скрупулезно разбиралось на протяжении многих лет в различных инстанциях. Суть такова. На рубеже 1814–1815 годов в Комитете недосчитались значительной суммы. Деньги эти следовали по почте из Херсонской казенной палаты в возврат средств употребленных Комитетом на починку зданий Одесской конторы государственного коммерческого банка. Банковские дома, располагавшиеся на углу Дерибасовской и Гаван-ной улиц, в 1806 году купили у брата основателя Одессы, отставного майора Феликса де Рибаса. Афера с похищением осуществилась очень просто: один из чиновников Комитета получил эти деньги в почтовой конторе и просто-напросто присвоил их себе. Дальнейшее расследование показало, что молодой человек, выражаясь изощренно, не выдержал испытания искушением. Шаг за шагом следствие открывало многочисленные неприглядные подробности его падения. Ищите женщину… На свою голову, Локотников понимал это изречение буквально, и сгорел на «весёлых домах».

Сюжет совращения комитетского канцеляриста начался с посещений дома терпимости, содержимого еврейкой Шейндлей Лейбовой. Судя по всему, это было лучшее в городе заведение подобного сорта: состоятельная хозяйка пользовалась покровительством достаточных горожан, совершала сомнительные с нравственной точки финансовые операции и привлекала к сотрудничеству иногородних партнеров, в том числе, из «ближнего зарубежья». Возможно, неискушенного юного Локотникова втянули в какую-то банальную игру. В сказанном доме, а, быть может, и за его пределами он познакомился с некоей польской барышней Закревской. В следственных материалах ее называют просто развратной женщиной или девкой, опять-таки, не снисходя до упоминания имени.

Формально Закревская пребывала в кабале у Лейбовой, которая заплатила за нее солидный долг шляхтянке Магдалине Тарновской, а затем продолжала использовать «по назначению». Похоже, романтический канцелярист доверился шитой белыми нитками исповеди Закревской, страстно влюбился и решился вызволить ее из дома терпимости, поначалу бесцеремонно увёз, фактически украл у «хозяев», да и только. Но не тут-то было. Не прибегая к содействию полиции, его взяли в оборот многие материально пострадавшие особы. Ну, во-первых, ему следовало рассчитаться с Лейбовой, которая выплатила Тарновской 500 рублей наличными и на 250 выдала расписку. Ещё 250 рублей требовал компенсировать прежде содержавший Закревскую болгарин Топалов. Каким-то боком к делу оказались причастны шляхтянка Макушинская (надо полагать, содержательница другого «вольного дома» или же поставщица «живого товара»), грек Бани, немец Пурио.

Мировое, так сказать, соглашение со всеми кредиторами и ко всеобщему удовольствию в частном порядке помог устроить десятский (гражданский полицейский чин) Соломон Гершкович, разумеется, не подозревавший о совершенной Локотниковым краже. По архивным и другим данным, Гершкович — из семейства первых одесских поселенцев, состоявших в мещанском сословии и владевших недвижимостью по Еврейской улице, в феврале 1812 года в числе других получил место для возведения каменной лавки на Новом базаре, но затем передумал строить. В 1820-м он просил Строительный комитет об отводе земли из городского выгона, однако этот участок отошел под хутор известному медику, надворному советнику Ивану Вицману. В 1830-м Соломон Гершкович построил собственный дом на Новой Слободке.

Так или иначе, а бедный канцелярист сполна выплатил контрибуцию.

Узнав от своих осведомителей о серьезных тратах недавно уволившегося мелкого чиновника и внезапном отъезде с вызволенной «развратной девкой», Комитет незамедлительно организовал его поимку и препровождение в Городскую полицию, которая на тот момент ещё не была официально задействована в расследовании. Локотников недальновидно убежал в Киев, где успел приобрести скромный домик в надежде свить гнёздышко с Закревской. В общих чертах вся цепочка вырисовывалась оперативно, поскольку показания давал более чем осведомлённый десятский Соломон Гершкович. И хотя обстоятельства были ясны как Божий день, следствие затянулось на годы. Почему? Да потому что главный вопрос сводился не только и не столько к тому, чтобы покарать виновных, а состоял в том, чтобы компенсировать казенную сумму — 6.496 рублей 65 копеек. Комитет был заинтересован в этом в первую очередь, ибо кража косвенно компрометировала эту инстанцию.

Однако интересы Комитета кардинально расходились с интересами «взятых по делу». Каким бы постыдным ни был промысел Лейбовой, он не был противозаконным, и при всех обвинениях с точки зрения морали, ей нельзя было предъявить претензий с позиций законности. Факт оставался фактом: долг Закревской она погасила из собственного кармана, на что ни та, ни Локотников не возражали, находя требования «бандерши» вполне справедливыми. Естественными нашли они и претензии Топалова. Резонными представляются и прочие компенсационные траты. Правда, рассчитывался канцелярист казёнными деньгами — вот в чем загвоздка.

Естественно, всё движимое и недвижимое имущество арестованного описали, но оно оказалось весьма незначительным: 185 рублей наличными и крохотный домик в Киеве, на отшибе, некоторое время стоявший без присмотра и явно разорённый к моменту продажи, иначе никак не объяснить полученные за него после реализации 45 рублей — вероятно, это стоимость материала от разборки. Личные вещи арестованного позднее продали за 187 рублей 30 копеек. Остальное Локотников раздал по долгам и (или) лихо промотал, что, с учётом жесточайших для него последствий, вызывает во мне, каюсь, даже некое чувство злорадного удовлетворения.

Далее полиция круто взялась за мещанку Шейндлю Лейбову, каковая подала по этому поводу прошение исправляющему должность одесского градоначальника генерал-майору Фоме Александровичу Кобле. «По делу подсудного (…) Локотникова, — пишет она, — взято у меня наличными деньгами 775 руб., 14 ниток жемчугу и одни часы, что все и поныне хранится в Одесском Комитете». Мотивируя несправедливое изъятие денег и ценностей, Лейбова полностью приводит финансовую раскладку израсходованных ею на Закрев-скую сумм, упоминая полученную от Тарновской расписку, и поступившее во взаиморасчет от канцеляриста. Завершается этот документ следующим пассажем (орфография оригинала): «Объясняю выше писанное по истинной справедливости, осмеливаюсь прибегнуть под защиту Вашего Превосходительства и всепокорнейшее прошу хранящиеся в Комитете мои как 775 руб. деньги, так жемчуг и часы кому следует повелеть возвратить мне. В случае же, каким-либо по сему делу присудственным местом произведено будет с меня взыскание показываемых Локотниковым 900 р. денег, то и при получении из Комитета моей собственности благонадежных поручителей в ответствование за меня на случай моей несостоятельности имею».