Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович - Страница 40

— И ведь понимают же, что жить можно только среди людей, — сказал Сергей Кисляев. — А вот поди ж ты, все рвутся за околицу, на отшиб. У нас, дескать, особые взгляды и вкусы.

— Расплодилось же их! — воскликнул Виталий Гурьев.

— Почему расплодилось? — возразил, весь розовея, Гриша Чернолихов. — Таких всегда хватало.

Обычно немногословный, стеснительный, Гриша Чернолихов довольствовался тем, что коротко поддерживал своего дружка Кисляева, с которым они были из одной орловской деревни. Но когда начинался серьезный разговор, Гриша Чернолихов, известный в прорабстве книгочей, мог даже и поспорить, особенно с задиристым, ядовитым Уваровым, главным спорщиком в бригаде.

— На таких весь старый мир держался, — продолжал Чернолихов, с трудом преодолевая свое прямо-таки девичье волнение. — Живи для себя — вот их закон. А теперь законы другие… Вот они и бесятся, и бунтуют, и дают нам бой.

— И частенько не без успеха, — добавил Кисляев.

— И все гудят, все гудят… — Голос Гриши, вначале слегка позванивающий от волнения, постепенно начинал крепчать. — Очень любят погудеть о свободе личности. Но из них-то, как известно, и выходят самые лютые душители свободы. Ну как же не держать таких в уздечке? Они не только себе портят жизнь. Они другим мешают жить.

— Погоди-ка! — вмешался тут Уваров, давно жаждавший по какому-нибудь случаю затеять перепалку с Гришей, и не потому, что расходился с ним во многом, а так, от любознательности. — Насчет уздечки я согласен. Крикунов как-то одергивать надо. Но одергивают-то не только их, а заодно и меня?

— А ты это чувствуешь? — участливо осведомился Гриша.

— Я не толстогубый.

— Видать тебя, чувствительный… — усмехнулся Гриша. — Ты вот раскаиваешься, что остался с нами, и все рвешься отсюда. И даже злишься, что остался здесь. Вот и получается, что ты больше всего думаешь о себе. Так кто же ты, а?

— А про себя что скажешь? — спросил Уваров.

— Все мы пока не святые, да еще с придурью, — не замедлив, ответил Гриша. — А раз так — разумные ограничения для нас не вредны. И они совсем не мешают жить.

— Значит, ты считаешь, настанет время, когда каждый человек будет думать только о других, а о себе — никогда?

— Это уже самоотречение. Его не будет.

— И не может быть! — воскликнул Уваров, вытягиваясь над столом и щуря монгольские глаза. — У каждого — свой характер, свои ин-ди-видуальные черты. Как их вытравлять? Природа не позволит. И не зря человек всегда много думал о себе. Да так и будет думать.

— И думай! — ответил Гриша. — Но не больше, чем о других. И не всегда прежде всего о себе. В этом вся суть.

В этот момент входная дверь открылась, и все, оглянувшись, увидели за порогом Бориса Белявского.

В те дни, когда шла разгрузка баржи, Арсений Морошка появлялся в прорабской лишь поздно вечером. Только заслышав его шаги, Геля отрывалась от машинки. Арсений провожал ее спокойным, задумчивым взглядом, ничем не напоминая ей о том, что она не сдержала своего слова.

На брандвахте Гелю всегда поджидал Белявский. Он, как часовой, торчал у дверей ее каюты. Его бесило, что Геля так долго задерживается в прорабской, но, всячески охлаждая свой пыл, он старался быть мирным и ласковым. Его здорово обнадеживало, что Геля отказалась от своей мысли перейти в прорабскую, о чем ему было известно и от Обманки и от Сысоевны.

Всякий раз, встречаясь с Белявским, Геля повторяла ему одно и то же: «Уезжай! Слышишь?» И немедленно скрывалась в каюте. Но вчера она задержалась у двери и заговорила с особенной резкостью:

— Что ты все ловишь меня? Что ты все ждешь от меня? Я тебе все сказала. Скройся с глаз! Надоело!

— Один я не уеду, — сказал Белявский.

— Уе-едешь!

— Я знаю, что у тебя на уме, — не выдержав, заговорил Белявский сквозь зубы. — Но этому не бывать. Так и знай.

— Что захочу, то и будет!

— Не будет!

Встретясь теперь со взглядом Белявского, Геля замерла в тревожном ожидании. Она поняла, что после вчерашнего разговора Белявский уже не в состоянии спокойно дожидаться ее появления на брандвахте. Может быть, он даже решил, что и не дождется ее нынче, а потому и отправился в прорабскую. К тому же Белявский, вероятно, считал, что, встретясь с Гелей не наедине, как прежде, а на людях, он убедительнее всего заявит ей о своих чувствах, о своих серьезных намерениях, и это основательно смутит не только Гелю, но и ее друзей.

Увидев Белявского, притихли в недоумении и гости Гели. Но Белявскому было лишь на руку их замешательство. Стараясь не упустить удачный момент, не надеясь на приглашение, он быстро присел на порог.

— Ко мне? — спросил его Арсений Морошка суховато, определенно догадываясь, что явился он к одной Геле, и гадая, к чему приведет его внезапное посещение. — Говори. Я слушаю.

— Я не к тебе, я к жене, — ответил Белявский и строго поджал губы; именно эти слова ему и хотелось сказать, когда он явится в прорабскую, сказать перед всеми парнями, в совершенно трезвом виде и с подобающей случаю серьезностью.

Геля поняла: так и есть, он задумал смутить ее перед людьми. Опять он осмеливался попирать ее волю. Опять… Вся побледнев от того особого спокойствия, какое всегда являлось предвестником ее бунта, Геля не спеша поставила блюдце на стол и, криво усмехаясь, выговорила раздельно:

— Не было и нет у тебя жены!

— Была и есть, — упрямо возразил Белявский.

— А какая я тебе жена? — возмутилась Геля и, поднявшись у стола, продолжала уже с горячностью: — А ну, расскажи-ка о нашей жизни! Расскажи! Да только всю правду! Ничего не скрывай! Все, как было…

— Геля, остынь, — пугаясь ее намека и вызова, мягко попросил Белявский и, словно извиняясь за Гелю, пояснил взрывникам: — Вспыльчива, просто беда. Все тихая, а как вспылит…

— Перестань!

Все вспомнилось Геле в эти секунды: и ее бездумное увлечение Белявским, и разрыв с ним, и ужас тех дней и ночей на Буйной, когда он добивался встречи с нею и, подкарауливая ее, бродил вокруг прорабской… Нет, всему есть предел! Выдался, вероятно, самый подходящий случай разделаться с ним одним ударом. Если он решил использовать известные преимущества встречи на людях, то и она не упустит такую возможность!

— Какой же ты мне муж? — выкрикнула Геля, радуясь своей решимости и горячности. — У меня не было и нет мужа! Мой будущий муж — вон он, сидит за столом и чай с вареньем пьет! Гляди, любуйся!

Лицо Белявского дрогнуло и мгновенно сделалось серым, вроде каменной плиты у Ангары. Он медленно оглядел всех гостей. Глаза его светились, как в сумерках у филина. Кажется, ему хотелось закричать во всю грудь, но он едва разжал почерневшие, подрагивающие губы:

— Это который же?

— Не притворяйся, ты знаешь! — крикнула Геля в ответ. — Ты как его зовешь? Лобастым? Вот он и есть!

Минуту назад, когда Геля указала на него, Арсений едва удержал в руках блюдце. Затем, поспешив, обжегся чаем и теперь смущенно растирал грудь ладонью. А все парни, с улыбочками следившие за Гелей, сделались серьезными и отставили свои чашки.

— Геля, это правда? — спросил Кисляев.

— А какие тут шутки? — ответила Геля. — Думаете, я зря пригласила вас в гости? Поздравляйте!

— Вот завелась! С полоборота! — Голос Бориса Белявского начал прерываться дрожью. — Теперь не удержишь, чего угодно наговорит! И на себя и на меня… — Несомненно, он боялся разоблачения и еще раз, через силу, попросил, стараясь подчеркнуть свою близость к Геле: — Утихни ты, Геля, постыдись. Чего ты набиваешься к нему в жены? У него здесь все бабы до одной — жены. Может, одна только Сысоевна…

— Перестань! — опять одернула его Геля. — Слышишь? Или ты на ухо туговат? Что я тебе тогда сказала на реке? Я ведь сказала, что люблю его. Так чего же тебе еще надо? Что тебе осталось делать здесь? Или хочешь погулять на моей свадьбе? Оставайся, погуляй!

— Пригласила! — с трудом выдохнул Белявский, пронзая Гелю злобным взглядом. — Когда же свадьба?