Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович - Страница 18

— Дворец! Гляди какой! А вот тут, слева, под водой — Разбойник. Вон через него хлещет! Опасный камень! А за красными бакенами уже Боец! Вон, слева-то…

Но Геля лишь мельком поглядывала по сторонам, а все больше сидела зажмурившись: очень уж близко, за низкими бортами, неистово бурлила река. Глиссер потряхивало, как телегу на кочковатой дороге. Поднимались осторожно и, как показалось Геле, очень долго…

— Вот и все! — наконец-то сказал Белявский.

Но Геля, словно боясь резкого света, еще с минуту не открывала глаз. Потом она увидела, что глиссер уже шел мимо острова Караульного с сигнальной мачтой. Теперь можно было наказать Белявского — и Геля взялась дубасить его кулаком по спине.

И все же его самовольничание было чем-то приятно Геле: ведь он, несомненно, старался угодить ей. Вероятно чувствуя это, Белявский захохотал, довольный своей выдумкой, откинулся на сиденье и, будто бы в безотчетном порыве, быстро обнял Гелю за плечо. Она отбросила его руку и отодвинулась до самого борта. Ей хотелось заставить Белявского сейчас же повернуть обратно, но ему надо было немного успокоиться, перед тем как спускаться через порог. И Геля, сдержав себя, промолчала.

Глиссер вновь пошел вдоль левого берега. Миновали один ручей, потом другой, избушку бакенщика, а за нею, перед Тальскими мелями, выскочили на песчаную отмель. Из глиссера вылезли молча.

— Извинись, — не сходя с места, потребовала Геля.

По всему было видно, что Белявский встревожен ее строгостью и искренне раскаивается в своем поступке. Опустив перед нею глаза, он растерянно потирал руки. Геля добавила:

— Оказывается, ты еще и длиннорукий?

И тут он впервые заговорил серьезно:

— Извини, это случайность.

— А не привычка ли?

— Не думай так плохо.

— Думается… — ответила Геля строго. — Вот ты даже не спросил моего согласия, а пошел через порог… — Теперь ей уже не казалось приятным его самовольничанье. — Почему ты так поступил? Ведь это — неуважение.

— Ну что ты! — встрепенулся Белявский. — Ты мечтала побывать здесь, вот я и решил…

— Один? За меня?

— Я думал, обрадую.

— Ты всегда такой?

Он нахмурился и еще раз попросил:

— Извини.

Она заметила его волнение и быстро приостыла: он, конечно, своенравный, излишне самоуверенный, но ведь, судя по всему, искренний парень. Ей стало даже неловко оттого, что она отчитала его так строго, и потому спросила с улыбкой:

— Попало, да?

— У тебя отходчивое сердце, — ответил он обрадован-но, и глаза его засветились прежним, мерцающим глубинным светом. — Я рад, очень рад…

Они молча пошли берегом, у самой воды. Путь им преградил родничок, широко размывший песчаную отмель. Подняв здесь небольшой темный в золотистых пестринках камень, Белявский показал его Геле. Она пожала плечами:

— Самый обыкновенный…

— А знаешь, какой тут случай был недавно… — заговорил Белявский с привычным оживлением. — И совсем недалеко отсюда. Дело было в середине лета. Река обмелела. И вот подошли к берегу на лодке геологи. Один видит — у самой воды лежит камешек. Он схватил его, разглядывает — и глазам своим не верит. Так геолог совершенно случайно открыл здесь огромный клад драгоценного металла, скрытый рекой в своем русле. Вот как повезло!

— Думаешь, и тебе повезло? — сказала Геля.

— А-а, ладно! — Белявский бросил камешек в реку. — Я и без того нашел клад. В жизни все — дело случая. Я верю в случай…

И его загоревшийся взгляд и его внезапное волнение вначале приятно удивили Гелю. Но то, что он говорил ей, как-то странно встревожило, и она неожиданно заторопилась домой:

— Мне пора…

Большинство поселковых парней казались Геле очень прозаичными, бесцветными, с ограниченным кругозором. Они работали на заводе, водили машины и бульдозеры, управляли кранами и судами, в день получки любили выпить, пошуметь, покуролесить, а потом опять увлеченно взяться за дело. Все они, хотя и ворчали иногда на неполадки и неустроенность, в общем-то были довольны судьбой. Как правило, они отличались сдержанностью и степенностью, приобретенными, по мнению Гели, слишком рано.

Совсем не таким показался Борис Белявский. Он был как раз из той породы молодых людей, которые нравились Геле со школьной скамьи и, по ее разумению, ярко отражали в себе дух нового времени. Обладая какой-то особой внутренней свободой, зоркостью взгляда и неиссякаемой насмешливостью, он многое высмеивал остроумно и вполне заслуженно. Он удивлял смелостью и необычайностью суждений о жизни. На все у него был свой, особый взгляд.

Многие в поселке осуждали Белявского за показное вольнодумство и безудержное краснобайство. Но Геля считала, что одни чернят Белявского из ревности, другие — оттого, что не понимают его гражданской горячности и благородства. Самой же Геле казалось, что она лучше всех разглядела незаурядного молодого человека: энергичный, пылкий, живо мыслящий…

Встречаться с Белявским Геле было гораздо интереснее, занятнее, чем с кем-либо из поселковых парней. И все же в душе Гели, несмотря на ее повышенный интерес к Белявскому, гнездилось какое-то смутное недовольство поведением своего избранника. Не случайно она однажды, нахохотавшись до слез над замечаниями Белявского о поселковых нравах, вдруг сказала:

— А побьют тебя, Борис!

Белявского, вероятно, удивило, что у Гели могла возникнуть такая мысль, и он, округляя глаза, быстро спросил:

— А за что?

Геля попыталась уклониться от прямого ответа:

— Все не по тебе!

— Так ребята думают?

— Я не доносчица.

— Значит, сама?

— Ой, да перестань ты!

— Мне наплевать, что думают обо мне разные люди, — сказал Белявский, заподозрив, что кто-то разговаривал о нем с Гелей, и потому выделяя последние слова. — Мне важно, что думаешь ты, одна ты.

Но самолюбие Белявского на самом деле не переносило и малейших царапин: слова Гели толкнули-таки его задраться с соперниками. А как раз случилась получка, все изрядно выпили и только ждали случая, чтобы пошуметь да побуянить. Зашел разговор о честности, и Белявский, не стерпев, начал стыдить ребят за то, что они за глаза обливают его грязью.

Те возмутились, загалдели:

— Это ты всех и все обливаешь грязью!

— Ишь ты, нашелся правдолюбец!

— Зануда ты…

Слово за слово, зуб за зуб — и пошло. Короче говоря, Геля будто наворожила: Белявского избили так, что его не узнала бы и родная мать.

С распухшим лицом, в синяках и ссадинах, он несколько дней провалялся в общежитии. Он знал всех, кто учинил ему зверский мордобой, но отказался назвать их имена. Объяснялось это лишь тем, что Белявский хотел скрыть истинную причину драки. Его вполне устраивал слух, что избит он из-за ревности.

Этот слух смутил и Гелю. Она почувствовала себя виноватой перед Белявским. Геле подумалось, что Белявскому, пожалуй, может взбрести в голову дурная мысль, будто ей известно было о замысле драчунов, но она в разговоре с ним ограничилась только намеком.

Перед вечером, зная, что все парни сейчас в общежитии и готовятся к гулянке, откровенно назло им, Геля появилась в комнатке, где лежал Белявский. Появилась и с несвойственной резкостью потребовала:

— Оставьте нас!

Она уже стояла перед кроватью Белявского, когда у хозяев комнаты наконец-то развязались языки:

— Не узнаешь? Это он, он…

— Краса-а-авец! На индейца похож!

— Вон отсюда! — крикнула Геля.

С удивлением переглядываясь, ребята молча поднялись со своих мест: никогда не подозревали, что застенчивая Геля может быть такой разгневанной и шумной. И только уже в коридоре начали выкрикивать:

— Жалей, ласкай!

— Только потом не кайся!

— Ослепла, дуреха!

Доброе, отзывчивое сердце Гели при виде избитого Белявского, у которого даже перекосило глаза, так защемило от жалости, что у нее навернулись слезы. «Значит, дорог он мне!» — впервые подумалось Геле. И с этой минуты повышенный интерес к незаурядной личности Белявского, подогретый жалостью, Геля, не колеблясь, стала считать своей любовью. Так разрешились все ее сомнения на этот счет, не дававшие ей покоя с тех пор, как она предпочла Бориса Белявского всем своим поклонникам в поселке. И она без стеснения бросилась к Белявскому, поправила на нем одеяло, дотронулась до его груди.