Сорняк из райского сада - Иванова Татьяна Антоновна - Страница 6

— Не ведающего, что творит! — горестно произнес Птолетит и покачал головой.

— Да, Птолетит, люди свободны в своем желании оставаться слепыми.

— Так зачем же ты дал им эту свободу?

— Я не хотел сделать людей лишь рабами моими! Ибо в одной только несвободе не сможет осуществляться предназначение человеческое!

— А в чем оно, это предназначение?

Создатель лукаво взглянул на своего собеседника.

— А этот вопрос и вовсе неизмерим в понятиях. Он поддается только чувственному восприятию, которое заключается, прежде всего, во времени и познании!

— Я полагаю, что этот вопрос неизмерим для всех, кроме тебя, Господи?

Создатель улыбнулся.

— Совершенно правильно! Однако на этот счет я могу тебе сказать только то, что предметное осознание человеческой роли будет означаться в темпе медленных эпох и веков, и это лично для тебя, Птолетит, вполне приемлемо!

Взгляд Птолетита помрачнел.

— Ты хочешь сказать, что я на протяжении столетий буду вынужден смотреть сквозь пальцы на все человеческие прегрешения, и ждать незначительных перемен, которые в течение всего этого времени будут медленно подводить безжалостное человечество к какому-то его предназначению, задуманному тобой?

— Не кипятись, мой друг, ибо все, касающееся твоей критики в данный момент, имеет гораздо большее значение, чем ты себе представляешь. В предназначении человеческом видится не только судьба цивилизации, если рассматривать ее как отдельный элемент! Ведь человечество, ко всему прочему, является одной из деталей вселенческого процесса, встроенной в этот процесс, а потому вынужденной последовательно развиваться, участвуя в нем.

— Ты говоришь сейчас о человечестве в целом, как о механизме, но меня эта общая схема его развития не волнует, ибо боль моя проявляется в сопереживании за каждую отдельную человеческую душу! Ты же уводишь меня от этой темы, пытаясь прикрыть ее глобализацией своих идей, но от этого мои страдания, увы, не уменьшатся!

Птолетит, отчаявшись, безнадежно махнул рукой.

— Ты напрасно спешишь с выводами, Птолетит! Ведь я вовсе не увожу тебя от темы, а только пытаюсь подойти к ней таким образом. Говоря о роли человечества в темпе медленного течения эпох, я хочу сказать только то, что в развитии своем оно еще слишком молодо, и, отступив от закона моего, в силу дарованной свободы, идет вслепую куда попало, не ведая по молодости своей, что путь его, в конечном итоге, к закону и приведет! Однако человечество, обладая дарованной свободой, упрямо, а упрямству истину признавать несвойственно! Вот оно и копошится в этой своей мнимой свободе, и это, Птолетит, неизбежно!

— Ты говоришь, что в конечном итоге человечество все равно придет к закону?

— Безусловно!

— И что же, тогда исчезнут страдания?

— Конечно! Ведь люди, испробовав все, поймут, наконец, что избежать страданий и обрести свое счастье возможно только соблюдая закон. Они поймут, наконец, что и дан он был им именно для этой цели!

— Но, ведь до этого на Земле случиться еще столько бед! Не слишком ли велика цена твоей цели?

— Нет! Ибо в этом как раз и заключается предназначение человеческое!

— Но, как же быть мне? В чем я должен найти для себя утешение?

Всевышний улыбнулся.

— Коль ты приспешник божий, — то в том же, в чем нахожу его я!

— Ты?

— Ну, да!

— Так ты… Ты тоже от этого страдаешь?

— Увы! И может гораздо в большей степени, чем ты!

Птолетит недоуменно воззрился на Бога.

— И в чем же ты находишь утешение, Господи?

— В любви!

— В любви?

— Я нахожу утешение в любви к людям, а отсюда и к всепрощению их прегрешений! Ведь только любовь в истинном своем проявлении может быть милосердной, долготерпимой, не мыслящей зла или отмщения.

— Прости, но мне такое не под силу, даже не смотря на то, что я твой приспешник!

— А это потому, Птолетит, что ты не познал истиной любви! Ибо только истинно любящий может все терпеть и прощать!

— Ну, что ж, выходит, я обречен на страдания!

— Я так не думаю, и мне кажется, что у тебя есть выбор.

— Выбор? Какой?

— Либо оставить все как есть, и обречь себя на вечное страдание, либо познать любовь и найти утешение в ней!

— Ты хочешь сказать, что даешь мне этот выбор?

— Именно так!

— И как же я смогу познать любовь?

— Это решать тебе!

— Но, если… Если я должен буду познать любовь к человечеству, значит и искать ее я должен среди людей.

— Выбор за тобой, Птолетит! Выбор за тобой!

Глаза Птолетита оживились.

— И каким же образом ты позволишь мне это сделать? Как я смогу отличить грань дозволенного и недозволенного тобой в познании этой самой любви?

Создатель лукаво улыбнулся.

— Для тебя я сотру все грани, Птолетит, ибо ты этого заслуживаешь!

— Но!.. — Произнес, было, Птолетит, однако пространство вокруг него тут же померкло и благодатное влияние, снизошедшее на него с появлением Господа, вновь улетучилось, а на другом краю камня, где только что сидел его собеседник, легкой, едва уловимой струйкой закрутился синеватый дымок и тут же растворился в лучах жаркого послеполуденного солнца.

Серафима сделала последний шаг, сойдя с трапа и очутилась в салоне уютного, просторного лайнера. Стюардесса, молодая красивая девушка с необыкновенно проницательными, серыми глазами, мило улыбнулась ей и жестом пригласила пройти вглубь салона. Отыскав свое место Љ 27 "А", Серафима, обремененная предполетными хлопотами и жарой, вот уде неделю не покидающей город, с удовольствием опустилась в мягкое, обитое синей материей кресло, ощутив приятную прохладу подлокотников, и перевела дух. Спустя минуту она, оценив удобную форму кресла, вольготно откинулась на спинку и закрыла глаза, чтобы расслабиться. Однако через несколько мгновений ресницы ее затрепетали, и она украдкой приоткрыв их, скосила глаза в сторону пустующего рядом кресла.

— Фу! Опять! Что за наваждение! Пора, видно, обратиться к психиатру!

Это длилось уже около двух месяцев. Иногда она ощущала рядом с собой чье-то присутствие. Ей казалось, что за ней кто-то наблюдает, что кто-то невидимый, но вполне осязаемый, заглядывает в самые недра ее души и читает самые сокровенные мысли! Вот и сейчас, только она прикрыла глаза, как тут же ощутила, что "наблюдающий" опустился рядом с ней в соседнее кресло, и дай она волю своему воображению, как тут же почувствовала бы, что "он", подобно ей самой, сбросив с себя тяжкий груз бремени, с облегчением вздохнул!

Раньше ничего подобного с ней не происходило, и вообще, Серафима считала себя человеком непроницательным, недостаточно интуитивным. У нее никогда не бывало предчувствий перед приятными или неприятными событиями, ей никогда не снилось вещих снов, приметы, о которых она знала понаслышке, никогда ничего ей не предвещали. А впрочем, может это происходило потому, что она сама не обращала на подобные вещи никакого внимания, как знать! Теперь же, она и рада была бы не замечать того, что с ней происходит, но уж слишком ярки и необычны были ее ощущения. Сначала все это ее просто удивляло, и она не придавала происходящему особого значения, однако, частая повторяемость таких ощущений заставила ее задуматься о них и насторожиться, ведь в такие моменты она чувствовала себя совсем неуютно. Это было сродни тому, что тебя заставляют раздеваться до нога при свидетелях!

Отсчет необъяснимым ощущениям Серафима вела с того самого момента, когда с ней приключилось неприятное происшествие, если это вообще можно так назвать. Она была в гостях у своей близкой подруги, бывшей одноклассницы Марии Кружилиной, с которой бессменно дружила с того дня, как в седьмом классе, в самом конце учебного года, они сели за одну парту. Причем инициатива эта исходила от Серафимы, у которой на то была веская причина. Она весь год "сохла" по двоюродному брату Марии, — черноглазому юноше Валере, с густой шевелюрой темно-русых, вьющихся волос, учившемуся тогда в девятом классе. Любовь Серафимы была тайной и она переживала ее в одиночку. У нее никогда не было по настоящему единственной, близкой подруги, которой она могла бы довериться и поделиться с ней своим сокровенным чувством. У многих девочек из ее класса были такие подруги, а у Серафимы как-то не сложилось! Лет с четырех, она, правда, дружила с двумя девочками из своего двора, с которыми была знакома еще с тех самых пор, когда мамы водили их на прогулку в парк и любезно предоставляли возможность поиграть друг с другом. А потом девочки попали в один класс, где с первого дня держались вместе, однако стать по настоящему близкими у них не получилось. Вся их дружба сводилась к определенному удобству и взаимной выручке, — узнать какие задали уроки, если ты пропустила занятия, своевременно одолжить что-нибудь, если тебе потребовалось, а под рукой не нашлось, да иногда что-нибудь поручить друг другу. А тут, на тебе, первая любовь, которая спонтанно и непрошено ворвалась в твое сердце! Да еще в седьмом классе, когда ты, по молодости своей, даже сама себе не можешь признаться в ней с определенной смелостью! Конечно, она не могла поделиться этим чувством с такими подругами. А что же Маша Кружилина? Маша в некотором роде была соперницей Серафимы по учебе, ибо только они в классе были круглыми отличницами. Учителя ставили их в пример всем остальным и разжигали определенный дух соревнования между ними.