Запас прочности - Глинка Михаил - Страница 56

— Есть! — крикнули из трюма.

— Из ЗИПа любой клапан сюда! Живо! Вот так… Бери, отец, фильтруй через мозги.

Пять минут спустя Виктор мог сдавать экзамен по устройству клапана самому господу богу. Нужно было только однажды взять его в руки и однажды разобрать. Виктор шел по лодке и улыбался. Улыбался оттого, что он, инженер, специалист по управлению новейшей энергетической установкой, разобрал и собрал обыкновенный запорный клапан, каких тьма валяется по подвалам любой кочегарки или котельной.

Виктор учил лодку. Выходил из дома он около семи утра, возвращался… Сказать, впрочем, когда удастся вернуться домой, он, кажется, в то время не мог ни разу.

С середины дня он уже начинал мучиться, потому что скоро предстояло отпрашиваться домой. Происходило с незначительными вариациями всегда одно и то же. После ужина, часов около девятнадцати, у них были доклады командиров боевых частей о суточных планах. Про одних офицеров говорили, что у них все в порядке, про других — что у них в порядке не все. Про лейтенанта Макарова не говорилось вовсе. Как будто его вообще не было. Потом Виктор подходил к своему непосредственному начальнику капитану третьего ранга Поленову и говорил:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан третьего ранга.

— По вопросу? — говорил тот, хотя прекрасно знал, по какому именно вопросу Виктор обращается.

— Прошу разрешения идти домой.

— Лодку выучил? — спрашивал Поленов.

— Нет.

— Ваша честность вас погубит, лейтенант. Сами говорите, что не выучили лодку. Придется идти учить…

Дня через два, подумав, что шутить можно всем, Виктор сказал капитану третьего ранга, что лодку выучил. Но тот посмотрел на Виктора с легким отвращением и, не прерывая разговора с помощником, ушел домой, а Виктор поплелся на лодку.

На лодке в это время была только вахта. Изредка в полутемных отсеках начинали гудеть кондиционеры. Виктор садился где-нибудь в выгородке около механизма и старался не глядя восстановить в памяти его узлы и блоки. Потом, проверив себя в уме, смотрел — верно ли. Однажды, прислонившись к холодному дрожащему корпусу насоса, Виктор заснул. Проснулся он оттого, что насос выключили. В трюме было тихо и сыро. Все тело ломило. «Заболеть, — подумал Виктор. — Заболеть и пролежать хоть несколько дней. Чтобы всего этого не видеть… Чтобы только Таня была рядом…» И тут же он вскочил. Потому что вспомнил Чарли. Вспомнил, как Чарли поднимался своими больными ногами на сто четырнадцать ступенек косогора, где стояло училище. И поднимается, наверно, сейчас… Надо было найти средство жить дальше. И средство это Виктор нашел.

Состояло оно в том, что надо было хватать любого матроса или офицера и просить его рассказать о своем заведовании. Смотреть, занят человек или нет, не следовало, — все и все время были заняты. Чем подробней ты расспрашивал, тем охотней тебе отвечали. Нельзя было задавать общих вопросов. Нельзя было говорить — «расскажите о подводной лодке». Нельзя было просить рассказать о целом отсеке. Следовало определить сферу интереса одним механизмом, а еще лучше — какой-нибудь одной его особенностью. Тут можно было узнать все. Чем более узкий вопрос Виктор задавал, тем более широкое представление о предмете мог получить…

Лодка постепенно оживала для Виктора. Но служба лодкой не исчерпывалась. Были еще дежурства, патрулирование, караулы. Молодых лейтенантов отправляли охотнее всего в патруль.

Когда с двумя матросами по бокам Виктор патрулировал в городке, Татьяна обычно выходила гулять с Володькой. Он махал Татьяне издали, не подходя к ней, и шел с матросами дальше. За вечер они встречались несколько раз. И каждый раз Виктор силился разглядеть лицо Татьяны. Оно было бледным, и Виктор ничего прочесть на нем не мог. Понимал он только, что у Татьяны очень устали руки…

Отведя своих моряков в казарму спать и сдав пистолет, он возвращался в городок во втором часу ночи. Ни автобуса, ни попутных машин в это время уже не бывало. Ночи стояли темные, и облака на небе были чуть заметны — это играло где-то наверху сияние. Дорога вилась между сопок, Виктор шел по ней механически. Время от времени он будто просыпался. «Зачем такая жизнь? — думал он. — Уж лучше бы действительно они не приезжали. Ну зачем, зачем я сейчас иду домой? Может, и прав был тогда помощник?»

И Виктор вспоминал училище. Сейчас приходил на память лишь пятый курс и время, когда они писали диплом. Им казалось тогда, что из строгого казенного здания через проходные, турникеты и часовых они вышли на праздничную солнечную площадь, где музыка, девушки и цветы, и все люди, к кому бы ты ни подошел, тебя знают… Разница с младшими курсами, особенно с тем временем, когда Сергеева еще не было у них, была разительной.

По вечерам они на катере добирались через бухту в город, и на белой пристани их ждали загорелые, длинноногие, счастливые девушки… Тогда, летом, счастье было повсюду. Оно принимало иногда форму гастрольного спектакля в полотняном летнем театре, иногда безлюдного каменистого пляжа, когда луна стоит над морем и начинает свежеть идущий с него ветерок, и там же, на пляже, это счастье вдруг появлялось силуэтом всадника: редко цокают копыта по плоским камням, всадник подъезжает ближе, ближе, и вот фонарик вам обоим в лицо, и голос пограничника откуда-то сверху: «Предъявите документы», — и она еще ближе прижимается, потому что никаких документов у нее при себе, конечно, нет, и ты это знаешь лучше, чем кто-либо… Они носили уже офицерские кокарды, и с каждого из них сняли мерку для шитья кителей и тужурок, и если адмирал видел в городе своего старшекурсника, он останавливался и обращался к нему, как к офицеру, — адмиралу тоже хотелось прикоснуться к счастью…

И вот теперь Виктор был офицером.

Он шел усталый, заморенный и злой и думал о Тане. Она, наверное, сейчас уже прикорнула рядом с Володькой, а он придет и разбудит ее. Она захочет его покормить, и, если он откажется, она подумает, что он на нее в обиде. А за что? Как ни странно, а он действительно был на нее зол. Зол потому, что устал, потому что она — свидетель его теперешней жизни. Его не ставят ни в грош, им понукают, а он все это покорно сносит… И сейчас придет домой и будет делать вид, что ничего не происходит. И такой же вид будет делать Таня.

— Нет, происходит! — заорал он вдруг.

Дорога была безлюдной, темной. Как это бывает в сыром воздухе или в тумане — крик съело, он оказался тихим, смехотворно слабым. Виктор остановился и с бешенством лягнул подвернувшийся под ноги камень. Камень был большим, Виктор ушиб ногу, разъярился и стал бить ногами все попадавшееся на пути… Перед ним лежала сползшая с сопки смерзшаяся льдина. Она весила раза в три больше самого Виктора. Виктор повернулся и пошел, почти побежал на плавбазу.

— Нет, погоди, — говорил он кому-то. — Нет, я тебе докажу, кто ты! Ты у меня еще узнаешь!..

На плавбазе Виктор жил в одной каюте с Петей. Когда Виктор пришел в каюту и зажег свет, старший лейтенант проснулся. Пока Виктор раздевался, он хмуро спросонья смотрел на него.

— Ты чего это, отец? — спросил он. — Заело?

Виктор не ответил.

— Это так, — сказал Петя. — Это нормально. В природе жанра. Лодка — не патефон, ее за день не выучишь… У меня, отец, все первые месяцы, как сюда попал, было ощущение такое, будто зябну. Все холодно как-то. А к холоду не привыкают. Терпеть надо. Я на самоуправство месяцев восемь сдать не мог, и все вот так ходил — познабливало вроде. А потом однажды руку поломал…

Виктор уже выключил свет и лег. Кто-то пробежал по палубе над головой. В каюте пахло пластмассовой облицовкой шкафчиков. Шипела тихонько в грелках вода.

— Да, — сказал Петя. — Руку я сломал. И лежу себе. А через неделю приходит ко мне наш движок, черный весь, до чего злой. «Что, — говорит, — ты тут разлегся? У нас автоматика барахлит, а ты тут кейфуешь…» А я ему отвечаю — если это те самые преобразователи, так сделайте то-то и то-то. А больше там барахлить нечему. «Вот-вот! — говорит он, а у самого аж зубы скрипят. — Я тебе и толкую, что поживей-ка ты тут со своими конечностями. Некогда нам». И вышел, а потом тголову обратно в дверь сунул и говорит: «Ты, — говорит, — не думай, что так отделался, я еще с тебя шкуру спущу за то, что без тебя никто там у вас в этом деле не сечет». Вот. С того дня я и оттаял. Ты спишь, что ли, отец?