Запас прочности - Глинка Михаил - Страница 51

Задувала «моряна» — южный ветер, несущий в город тепло и влажность. Танкер «Матрос Вагаб Иманов» скрылся из виду, и Абузар Оруджев хорошо представил себе, как он медленно подходит к причалу, как летят с его носа и кормы бросательные концы… И вдруг он как бы услышал летящий с моря, приглушенный расстоянием голос:

— Абуза-ар!

Было тихо. Только плескалась под настилом «кровати» разбуженная ветром волна. Только звучал в ушах старого капитана едва различимый, как вздох, как сон, далекий зов: «Абуза-а-ар!..»

— Старшего лейтенанта… Отставить старшего! Капитан-лейтенанта Макарова просят прибыть в центральный! — произнес по межотсечной системе связи густой голос старпома.

Командир дал вчера ему, Макарову, приказ неотлучно находиться в своем отсеке, и уж если зовут — значит сам командир. Но никак не привыкнуть, что ты уже не старший лейтенант, а каплей[24], и всем вокруг не привыкнуть, тоже улыбаются, черти, вот и старпом крикнул по старинке, и тут же осекся. Недурно.

Если через отсеки бежишь быстро, люди кажутся застывшими, и углядеть что-нибудь трудно. Но глаз старшины Фокина Виктор все же не мог пропустить. Виктор скользнул взглядом по приборам.

— Старшина!

— Есть!

— Почему напряжение гуляет?

— Да тут, товарищ старший лейтенант, понимаете… — И запнулся Фокин.

— Обратно пойду — доложите! Пять минут даю!

Следующий отсек был центральным.

Макаров шагнул через комингс и привычно двинул за собой ручку запора — кремальеры.

Вызывал, конечно, командир.

Если они поворачивали нос к дому, командир сутками не уходил из центрального — для него тут же за перископами, около экранов локатора, клали тулуп.

Когда Макаров пришел на лодку, командир был еще старпомом, а старпом — помощником, а помощник — штурманом, а штурмана теперешнего и вообще не было. А сам Виктор Макаров — кем он был? Вспомнить смешно. Тоже, можно сказать, его не было.

— Обстановка в отсеке, Макаров?

Командир сидит перед ним на тулупе. Это тридцатисемилетний капитан первого ранга с очень некрасивым лицом. Глаза опущены, голос тихий.

— Обстановка нормальная, товарищ командир.

Усталость на лице командира — глаза опухли, потянутые вниз губы, на щеках серая тень. «Почему это на него в городке все девушки заглядываются? — думает уже в который раз Макаров. — А ведь как по команде оглядываются. Ну что, что в нем такого?»

— До базы двое суток, — говорит командир.

— Наблюдение за трещиной ведется каждые двадцать минут.

— Перейдите на пятнадцать.

Командир поднимает глаза. И Макарова словно бьет током. Вот что в командире «такого». Какие там отеки, какая усталость! И тусклый цвет щек командира — это лишь отблеск синей аварийной лампочки, которую как раз проверяли.

— Все, — говорит командир. — Режим пятнадцать минут.

— Есть, — повторяет Макаров.

И снова взгляд командира, который пресекает не относящееся непосредственно к управлению лодкой. Самый нужный сейчас взгляд. Даже для него, капитан-лейтенанта.

Потому что нос к берегу — это мысли о доме. Это — недокрученные клапана, недотянутые гайки, вздрагивание от команд. Это Фокин, который тупо смотрит на ушедшую стрелку и не слышит по звуку, как надрывается преобразователь.

Что там? Что там, на берегу?

И ползут, уползают стрелки манометров, и, переступив комингс, стоишь и не знаешь, зачем пришел. В его, макаровском, отсеке всех в напряжении держит трещина. Но командир прав — надо менять ритм. Пора. Сейчас он, наверно, начнет гонять лодку с одной глубины на другую, чтобы стряхнуть оцепенение, как делал это тот командир, что был до него… Однако представить себе невозможно, что через двое суток Виктор снова увидит Таню и Володьку…

— Внимание, — говорит он в своем отсеке. — Режим наблюдения за трещиной — пятнадцать минут. Мичман! Составьте новую очередность!

Можно и просто установить в трюме временный пост, но это возврат к монотонности. А лодка третий месяц в море. Осталось двое суток…

Виктор встает в отсеке на свое обычное место, откуда виден каждый из его моряков, и поочередно глядит на них.

Вот мичман Клюев, который, бывало, двоился в глазах у Виктора — до того он вездесущ в отсеке. Еще года два назад Виктор не знал, как поощрить мичмана за его безотказность. Хотел — и не мог. Все у Клюева было — весь набор почетных значков, грамоты к каждому празднику, добавочный отпуск по предельной норме, даже квартира отдельная в городке (хоть это было уже и не во власти Виктора), даже время Клюев узнавал по именным часам… Виктор мучился тогда чувством вины перед мичманом. Клюев ему был полезен, необходим. Лейтенант Макаров мичману нужен не был.

А потом что-то произошло. Однажды Виктор услышал, как мичман объясняет матросу физическую структуру цементированной стали. Неверного ничего мичман не сказал, но объяснения давал такие примитивные, что Виктор про себя посмеялся. Потом наедине с мичманом Виктор сказал ему, что не следовало так уж упрощать теорию. И вдруг по лицу мичмана увидел, что тот не понимает, о чем он, Виктор, говорит. Виктор покраснел, подумав, что выражается слишком темно, и стал объяснять подробней и живей — и тогда на лице мичмана проступила еще большая растерянность: технологии металлов Клюев не знал… Со временем Виктор понял, что «нули» есть у мичмана не только в технических вопросах. Клюеву можно было поручить конкретную тему для сообщения на политзанятиях — и Клюев отлично это сообщение делал. Но Клюеву нельзя было поручить подготовить отчет или доклад, где пришлось бы искать материалы во многих местах — в источниках мичман терялся, запутывался, и дело проваливалось.

А характер у Клюева был расчудесный — вот и сейчас этот тридцатилетний человек, за два месяца не видевший ни разу дневного света, был приветлив, весел и собран. А ведь тоже думает, наверно, о доме…

Сорок восемь часов — и они будут дома… Вот Виктор бежит по лестнице, стучится…

— Товарищ капитан-лейтенант, в трюме все в порядке!

— Есть! — говорит Макаров.

…На пороге Татьяна. Быть может, кто-нибудь из жен узнает хоть за час до возвращения, что уже идут, что уже на подходе, и тогда все будут ждать на КПП. Или нет…

— Товарищ капитан-лейтенант, в трюме все по-прежнему!

Обращаясь по свежему званию, матросы заглядывают Макарову в глаза, улыбаются… И он улыбается тоже. Улыбается и старается помнить о трещине.

Уже десять суток в трюме его отсека сочится забортной водой холодильник линии вала. Трещина открылась в неудобнейшем месте, никакой возможность зачеканить или заварить до снятия забортного давления нет.

Скачок давления, резкий звук, даже команды по межотсечному «фрегату»[25] — все воспринимается у них в отсеке, как сигнал из трюма: Виктор видит и глаза и лица, видит импульсивную готовность броситься вниз по трапу — отсек караулит трещину.

рядом с Клюевым стоит старшина Картадзе — стройный южный юноша, который до того величав, что и в водолазном костюме напоминает индийского раджи. Клюев о чем-то тихо переговаривается с Картадзе, смеется, Картадзе томно и достойно улыбается и затем идет в трюм. Через минуту он показывается оттуда и подходит к Макарову.

— Без изменений, — докладывает он.

— Есть, — говорит Макаров.

А Корнеев-то, громадный, преданный ему, Виктору, как ребенок и как оруженосец, демобилизовался. Нет Корнеева в отсеке, уехал к себе в Оренбург. И писем не шлет. А почему это он должен слать письма? Почему это демобилизовавшийся старшина должен писать своему офицеру?

«Трещина, — думает Виктор. — Помнить только о трещине».

А она ведет себя как живая. Когда в один из первых дней ее как-то оставили часа на два без присмотра, она сразу продвинулась на несколько сантиметров, и шипящий прозрачный веерок из нее стал шире и ровней; когда трещина чувствовала, что за ней наблюдают, двигаться дальше она не решалась…