Голубое поместье - Джонс Дженни - Страница 30

• Предыдущая
• 30/85
• Следующая

Том отодвинул назад кресло, заскрипевшее по паркету, встал и попятился от стола. Ему хотелось уйти из комнаты — только чтобы оказаться подальше от слов, просыпавшихся на белую бумагу, от страниц, плотно исписанных его мелким искусным почерком.

— Как насчет ленча? — Кейт заглянула в дверь, ясноглазая и дружелюбная. Он тупо уставился на нее.

— Что? Нет. Я ничего не хочу.

— Тебе все еще плохо? Ты уверен, что тебе не нужен врач? — Она направилась к нему, подняв руку, чтобы пощупать лоб.

Том отступил к окну.

— Со мной все в порядке, надо бы подышать свежим воздухом… пройтись.

Том пытался справиться с дверной задвижкой. От Кейт пахло духами — сандалом или чем-то похожим. Но он не мог взглянуть ей в глаза. Он хотел, чтобы она ушла, предоставив ему возможность в одиночестве справиться с собственными мыслями, с его произведением.

Он отдернул пальцы от ее рук, когда она невозмутимо забрала у него ключ и открыла дверь.

— Значит, ты в норме, так? Как насчет того, чтобы поплавать? Охладиться? — В голосе ее звучала доброта, но слова были немыслимы… невозможны, как и все только что написанное.

— Нет! Я не хочу плавать. — Я не хочу даже подходить к этому озеру! — подумал он. Никогда.

— Том, что с тобой, что случилось? — Он сделал ей больно, это было видно по ее глазам, по тому, как ее рука тянулась к нему, словно физическое прикосновение могло вернуть его в нормальное состояние.

— А знаешь, появился Бирн, — объявил он поспешно. — Мне нужно порасспросить его кое о чем. — И прежде чем Кейт успела что-то сказать, он направился по лужайке к саду. На полпути Том вспомнил, что оставил свое сочинение открытым на столе. Кейт могла прочитать это. В панике он поспешил назад к дому.

Стол со стопкой бумаг стоял в дверном проеме, и возле него никого не было.

Бирн видел, как Том почти бегом вылетел из дома — в какой-то лихорадке, далекой от обычной сдержанности. Потом молодой человек внезапно остановился и вернулся в дом, лишь усугубив тем самым впечатление общего смятения.

Бирн сел возле яблони и принялся ждать. Можно было не сомневаться: через несколько мгновений Том появился из дверей и направился к нему, на этот раз не столь торопливо.

— Я кое о чем хочу спросить вас. Как непредвзятого свидетеля, — выпалил он едва слышным голосом. Том опустился на траву возле Бирна в тени старой яблони. Бирн молча следил за молодым человеком.

У Тома слова были уже наготове. Должно быть, он продумал их, направляясь от дома, решил Бирн.

Том начал:

— Мне кажется… мое сочинение поворачивается в несколько непредвиденном направлении. Сюжет, безусловно, основывается не на фактах, но он затрагивает историю этой семьи, людей, которые действительно жили и еще живут здесь… Я боюсь пробудить такое, что лучше бы не тревожить. Да и вообще, что получится, если вскроется какая-нибудь старая тайна? А вы как считаете? Нужно ли докапываться до причин, нужно ли ворошить прошлое, чтобы отыскать их?

Бирн глубоко вздохнул. Судя по его собственному опыту, от прошлого следовало бежать — подальше и побыстрее. Но он почему-то сомневался в том, что Том мог заинтересоваться его прошлым. Молодому человеку докучали собственные наваждения.

Том еще юн, нахален и хищен. Он ничего не знает.

— Если вы придумываете повествование, проблем нет. Нужно лишь постараться, чтобы имена не совпадали. Но вас, наверное, беспокоит то, что в вашем сочинении может оказаться правдой, так? Вы полагаете, что открываете реальные события?

Бирн помедлил, изучая лицо Тома. Молодой человек рассчитывал приблизительно на такой ответ. Он даже кивал, как бы подтверждая.

— Но вы должны понимать, что скорее всего ошибаетесь.

— Я этого не ощущаю.

— Интуиция писателя? — Шутка, но Том находился в неподходящем настроении и не отреагировал на укол.

— Быть может… но вы должны были уже заметить это. Семью эту нельзя считать счастливой. Здесь что-то не так. Продолжив свое «выдуманное повествование», я погружусь еще глубже. Что я могу там отыскать?

Бирн взглянул на дом. Странно уместный посреди деревьев, при всей своей непропорциональности, он казался каким-то особенно напряженным, ожидающим ответа.

Бирн ответил:

— По собственному опыту могу сказать: зло или грех (если для вас приемлемы подобные термины) никогда не исчезает. Настает день, когда они выныривают на поверхность, и чем тщательнее скрывали их, тем тяжелее будет рана. — Дом заставлял его говорить правду, он не допускал уклончивости. Дом рассчитывал на его честность.

— Ну а если в историю замешаны и невиновные? Что, если-пострадают ни в чем не согрешившие люди?

Бирн притих. Он больше не ощущал в себе силы смотреть на дом, взгляд его обратился к небу, к лиственному узору, вырисовывавшемуся над головой на раскаленной синеве неба.

— Никто никогда не утверждал, что жизнь — честная штука. Но я знаю одну вещь: зло нельзя спрятать. Оно может нырнуть в землю, как бы задремать, но однажды оно проголодается. И тогда оно вынырнет, один только Бог, в которого ты веришь, может утешить тебя.

Слова прозвучали сурово. И Том посмотрел на Бирна так, словно увидел его впервые.

— Но я не знаю, так ли это было на самом деле, — проговорил Том. — Я не знаю, основывается ли мое сочинение на реальности или же его породил какой-то жуткий вывих моей психики.

— Пишите все, — вдруг сказал Бирн. — Если призраки живы, их следует изгнать. И какая разница, кто их породил — вы или здешние хозяева. Побеждая, они нуждаются в самовыражении. Продолжайте свою книгу, Том Крэбтри. Найдите, где залегло зло. — Бирн усмехнулся. — Вы всегда сможете сжечь написанное. Бумага всегда останется бумагой.

«Шэдуэлл работает в саду, когда раздается крик Элизабет. Без раздумий он бросает косу и бежит к ней.

Он знает этот голос, хотя прежде никогда не слыхал такой нотки в нем. В ужасе садовник переваливается через невысокую изгородь вокруг розария. Сложные дорожки, густые кусты, шипы.

Через калитку к задней лужайке, по траве к озеру.

Уже пробегая по траве эти ярды, он понимает, что происходит: движется белая плоть, безумное лицо Родди запрокинуто к кронам деревьев, закинутые за голову девичьи руки придавлены его ладонями.

— Элизабет! — кричит он.

Одного слова достаточно, чтобы остановить происходящее. Родди отпрыгивает в сторону и прячется за деревьями, растворяясь в чаще. Пусть его бежит, пусть бежит трус. Его время наступит потом.

Шэдуэлл уже в воде, он бредет к острову. Она лежит среди поломанных тростников, и он опускается на колени возле нее, широко расставив руки. Элизабет, кроха Элизабет, свернувшись как малое дитя, лежит в грязи и стонет… кровь на ее лице, кровь на бедрах. Он ругается непривычными и неслыханными словами.

Она вздрагивает от его прикосновения, и Шэдуэлл приказывает злым словам остановиться, их сменяют мягкие тихие звуки, какими он успокаивает животных. Она дрожит, прикрывает руками лицо, словно пытаясь спрятаться, скрыться от его взгляда. Именно лицо хочет она укрыть, а не нагое, жестоко обнаженное тело. Лицо, которое откроет происшедшее скорее, чем кровь, скорее, чем синяки.

На берегу осталось полотенце, Шэдуэлл отправляется за ним.

— Элизабет, я заберу тебя домой. Я заберу тебя к тете. — Она позволяет ему обернуть себя, позволяет взять на руки. Ее руки падают.

Держа ее на руках, он медленно ступает по лужайке и кричит:

— Мисс Банньер! Мисс Банньер!

Глядя вниз с галереи, Маргарет заламывает руки. И затем быстро спускается.

Доктор уехал. Элизабет получила успокоительное, она спит. Других серьезных повреждений нет, хотя еще рано судить о последствиях нанесенной травмы. Элизабет пока не произнесла ни слова и ничем не подтвердила рассказ Шэдуэлла. Маргарет сидит в галерее возле двери в комнату Элизабет. Сгущается сумрак. И ладони ее нервно двигаются.

• Предыдущая
• 30/85
• Следующая