Самый яркий свет (СИ) - Березняк Андрей - Страница 24

Здесь и зарубки ставить не о чем, просто не представляю, как это можно сделать, и как подступиться к такой задаче.

Соседняя зала наполнялась шумом и суетой, в покои постоянно кто-то заглядывал, но Император рыком выпроваживал почти всех, ибо большинство желали исключительно подобострастно выразить свой ужас или поздравить Государя с чудесным спасением. Задержался только Аракчеев, внимательно выслушавший мои объяснения, данные по второму разу, но предложивший лишь перекрыть выезды из столицы. На что Павел Петрович лишь выругался, мол, дурачина, только взбаламутишь народ. А вот с Виктором Павловичем Кочубеем говорил он дольше, давая ему указание навестить неких людей, а затем срочно возвращаться во дворец.

— Что же мне с вашей кровью делать-то, — задумчиво проговорил Император.

Он внезапно вскочил, подошел к дверям и резко распахнул их. Немая сцена, представшая перед нами, в другой ситуации вызвала бы улыбку: толпа придворных замерла, усиленно делая вид, что и не думала пытаться подслушать, что происходит в опочивальне. Додумать они могли все, что угодно, однако сидевшая в кресле в сторонке Екатерина Бакунина, нынешняя пассия Его Величества, была спокойна и не проявляла нервозности. Ей оказалось достаточно, что ее высокородный любовник жив, во мне же она соперницы не видела совсем. Положение при дворе дочери покойного камергера представлялось шатким, мало кто понимал, чем было продиктовано ее возвышение до фрейлины, но бурный роман с пожилым уже самодержцем сложился уже после этого назначения.

— Ты! — указал Павел Петрович на так и замершего в зале фельдфебеля. — Фузея заряжена!

— Так точно, мой Император! — рявкнул Носов.

— Встань перед дверьми, если кто подойдет ближе чем на десять шагов — стреляй без предупреждения! Понял?!

— Так точно-с!

Государь прикрыл створки и вновь сел рядом со мной. Я отметила в который раз, что взглядом он напоминал снылую рыбу, смотрел Император, почти не мигая, чем основательно нервировал своих собеседников и множил слухи о своем безумии.

О, вот уж кем, но сумасшедшим сын шальной императрицы Екатерины II не был!

— Знаешь, чем я отцу твоему обязан?

Этими словами Император меня удивил. Его расположение к нашему семейству я воспринимала как должное, но опять же, к стыду, никогда не задумывалась, чем оно вызвано. С юных лет, практически сразу же после возвращения из большого путешествия по Европе, я заступила на службу во дворец, раз в неделю обходя его, выискивая проявления Света, которых в нем быть не должно, замечая отсутствие необходимых, но почему-то исчезнувших. И до сегодняшнего дня все мои усилия вознаграждались только солидным жалованием и неизменной скукой.

— Здоровье Вам поправлял? — предположила я.

— Берег, — рассмеялся Павел Петрович. — Дважды он спасал меня, Саша. Первый раз в 1794 году. Понимаешь к чему я?

Год памятный. Смерть императрицы[7] потрясла государство до самых основ, казалось, что небо рухнет на землю. Государем объявили ее единственного законного сына, хотя молва упорно твердила, что всесильная властительница назначит наследником внука. И получается что…

Император кивнул, поняв по моему вытянувшемуся лицу, что я начинаю догадываться.

— Именно так, Сашенька. Матушка моя на старости лет решила уморить меня, отчаявшись найти способ лишить правления. Сделано все было бы сродни тому, как обошлись с моим венценосным отцом, наследником бы объявили Сашку. Прознал я об этом, да никто того и не скрывал. А друзей у меня было… Ростопчин, Пален, собака, да твой батюшка, о котором мало кто знал. Платоша тогда и вспылил. Маменька как раз зашла ко мне выпимшая, стала высказывать в лицо мне, что я негодный сын, позор семьи, что родила она меня от Сережки Салтыкова[8], хотя в это даже недруги мои не верили. Салтыков пуст был по Свету, матушка тоже. Я же — сама знаешь.

Талант Павла Петровича меня порядком пугал. Не знаю, смогла бы я жить с таким, но Свет не выбирают.

— Вот когда Екатерина Алексеевна выпалила, что жить мне осталось месяц самое большее, он и озарил ее. Никто и не заподозрил. Стара была императрица, да полна без меры, а вела себя, словно юная нимфа. Упала без чувств на глазах многих. Рыли ее прихлебатели потом завещание, но так ничего измыслить не смогли, по праву и справедливости мне корона отошла.

История проникла в меня, как таран в хлипкие ворота: только щепки в стороны. Я забыла, как надо дышать, все пыталась ухватить ртом воздух, вскочила, но снова рухнула на диван. Услышать признание в том, что родной отец оказался цареубийцей, да не от кого-нибудь, а от правящего сына покойной императрицы — можно было и сомлеть, никто бы не повинил.

Но такое никому и не доверили бы.

— А потом Инженерный замок. Я ведь его со всей любовью строил, каждый узор на стене с моего согласия лепили. И только заехали в него, как…

Павла Петровича передернуло, воспоминания о мартовской ночи 1801 года по сей день давались ему нелегко. Мне было тогда всего девять лет, но тот хаос, в который погрузилась столица на целую неделю, запомнился очень хорошо. Из личных потерь той поры для нас стала смерть матери.

— Не будь рядом Платона, не жить бы мне. Был бы у вас сейчас другой государь, Александр I. Знаешь, почему тогда покушение состоялось?

Я, все еще не в силах вымолвить ни слова, помотала головой.

— Императрица была великой правительницей. У меня нет причин ее любить, как мать она была ничтожеством, но государыней — великой! Поэтому за хулу на нее по сей день в Сибирь снег подметать отправляю. Но чем больше старела она, тем больше непорядка было в стране. Офицерство превратилось в стадо павлинов, каждый не о службе думал, а о том, как вырядиться поярче. Вздумала она дворянство прижать, а вылилось в то, что прав без обязанностей они получили без меры. Когда мне корону вручили, я два месяца спать не мог. Талант мой…

Государь вновь замолчал, а я продолжала переваривать услышанное. И в который раз содрогнулась, представив жизнь человека, освещенного подобно Павлу Петровичу.

Император знает, если делает что-то неправильно.

И не важно — действие это или бездействие. Стоит ему сосредоточиться на задаче, как все нутро его начинает гореть, если поступок приведет не к тем последствиям, которых он истинно желает.

Вот только Свет не дает подсказки, как будет нужным поступить.

— Отсюда все мои метания с ограничением вольностей, обязанием одеваться согласно чину и носить букли. Войну Англии чуть не объявил, так меня так скрутило, что света белого невзвидел.

— Но как? — хриплым голосом спросила я. — Как Вы Палена просмотрели?

— О, Петя был гением! И освещен талантом немалым, и умен был как Архонт Тьмы. Сповадил меня отставить от себя Ростопчина, так подал это так, что для дела это лучше будет. А дурака Кутайсова наоборот в моих глазах обелял. Так тот в ту печальную ночь не мне на подмогу кинулся, а по простынке из спальни своей французской шлюхи спустился[9] и удрал. Только Платон в ту ночь со мной был, неспокойно на душе его было. О заговоре разговоры ходили, так папенька твой на Палена и грешил. Вот в тот вечер он мне и доказывал это. И тут как раз шум, саблей ударили сначала солдата, потом комнатного гусара и ворвались ко мне. И вот как раз во главе с Петькой[10]. Мы с Платоном хотели сначала в окно бежать, но меня озарило, что и там ждут, так и спрятались за пологом, словно полюбовники какие. Тьфу!

Услышанное теперь окончательно выбило мой мозг из равновесия, Император рассказывал такую историю, что не могла уложиться в голове. И участие родителя в ней представлялось совсем уж фантасмагорией.

О покушении на Павла Петровича слухи ходили разнообразные, восстановить события могли бы свидетели, но иных уж нет, а те далече. За досужие разговоры о заговоре и спустя больше чем пятнадцать лет могли пригласить без возможности отказаться на разговор в Тайную полицию, а туда только зайти просто — выйти еще постараться надо.

— Беннигсен как портьеру сорвал, так и началось. Сначала мне отречение подписать подсовывали, я стал отказывать. И знаешь, на душе так легко тогда стало. Потом понял, что все равно изверги меня убили бы, не нужен был им живой император. Слово за слово, дошло до того, что руку на меня — Государя! — подняли, Николашка Зубов приголубил меня своей табакеркой. Я почти сомлел, так тут Платоша… О нем все позабыли, а он… Как ангел он был, Свет из него лился, что почти видно его было. Все там упали замертво, один за одним. Пален, Беннигсен, оба Зубовых, Аргамаков, Яшвиль, Чичерин… много их было, пятнадцать[11] пьяных негодяев. А затем вошел Полторацкий, увидел меня, лежащего в крови посредь трупов, и умчал к Сашке сообщить, что он теперь император. И вот тут веселье началось. Платон меня поднял, мы снова за занавеску, когда Сашка с императрицей вошли. В темноте не разглядели они сразу, что моего тела нет, Мария начала от волнения на немецком истерить: ich will regieren[12], новой Екатериной себя возомнила, сучка драная. Саша ей пощечину влепил, стал кричать на Полторацкого, что все пошло не так, как обещали.