Красный Герцог (СИ) - Хохлов Владислав - Страница 57

— Только скажи, — добавил Цейс.

— Приказывай, Генрих, — почти выпрашивал Сиги.

Генрих молча смотрел в глаза своих подчинённых. За месяца работы с отрядом, он взрастил в них доверие к себе, полное, беспрекословное подчинение, и в то же время фамильярное отношение, как к другу. Офицер действительно мог устроить допрос, изрядно превышая свои полномочия, но в то же время пытаясь сохранить уважение к себе и спасти потерявшегося человека. Однако, он всё ещё не знал, кто и где его враг, сколько их, сможет ли отряд вернуться в замок, целыми и невредимыми. Быть может, начнётся затяжной конфликт, в ходе которого останется один-два солдата, если и останутся. Исход может быть самым непредсказуемым, самым суровым, жестоким, непоправимым. Это был риск. Потерять одного бойца или всех?

— Генрих, поступай правильно, пожалуйста. — Вольфганг видел на лице своего друга всю тяжесть выбора, и опасался, что могут быть совершены ещё большие ошибки, чем банальное бездействие.

— Мы возвращаемся в Норденхайн. Нам ничего не известно о врагах, ничего не известно о нахождении Августа. В лучшем случае, он задержался и вскоре вернётся назад. В худшем… нам нужна поддержка, и, для этого стоит ждать Франца, вместе с машиной, распоряжениями и возможными припасами. — Генрих окинул взглядом всех солдат. Он смотрел мрачно, точно опасаясь осуждения со стороны и готовый сам осудить любого встречного.

Кто-то облегчённо выдохнул, кто-то безнаказанно выругался, но всё же им пришлось покинуть Фюссен с поджатыми хвостами. Избитые деревенщинами и обмануты. Солдаты не могли ничего сделать, ведь любое враждебное действие будет рассматриваться, как преступление против человека, как превышение собственных полномочий. У солдат не было доказательств, не было двух людей, не было победы, счастья, надежды и ощущения безопасности. Они оказались в новом Керхёфе.

Вернуться в почти безопасное место удалось без каких-либо проблем. Хоть они все и находились за большими каменными стенами в нескольких километрах от людей, всё это не давало сильного чувства защищённости. Солдаты направились в обеденные залы и вошли в помещение для слуг. Даже Генрих присоединился к своим верным солдатам, оплакивая потерю. Несколько часов они вспоминали Августа, его поступки и стремление, — его уже похоронили, без какой-то надежды на спасение. По воздуху разносились резкие удары кулаков об стол с криками, что все виновные заплатят. Солдаты проиграли. Им удалось выйти живыми из осаждённого города и совершить переворот в стенах военного лагеря, но они не справились с горсткой деревенщин. Стыд разрывал их изнутри. Под руками не было алкоголя, что мог притупить мысли и чувства, дать желанного обманного спокойствия. Только чай, обычный чёрный чай, который был таким же горьким, как и проигрыш.

В отличии от своих солдат, у Генриха была возможность отвлечься, расслабиться и забыться. Он пошёл искать свою сестру, он знал лёгкий способ её найти — Эльвира. Анна должна быть рядом с Эльвирой.

Петляя через знакомые помещения, Генрих не мог найти девушек. Несмотря на некоторые проблемы в поиске, его не настигал страх или сомнения в том, что всё не в порядке. Он знал, что они где-то в замке. В какой-то момент он начал слышать музыку. Слабые, нежные ноты мелодии ласкали его слух. Ориентируясь только по звукам, он пошёл на встречу дивной музыки. Это был огромный зал с невообразимо массивной люстрой на потолке, с различными картинами на стенах, канделябрами и роялем в углу. Стены помещения состояли из разрисованной древесины, из-за чего вся комната переливалась множеством красок, сама комната внушала чувство спокойствия. В центре этого зала танцевала Анна.

Маленькая девочка в новом мягко-розовом платье кружила на месте, то и дело улыбаясь и смеясь. Уподобившись игрушечной юле, она не замечала происходящего вокруг, ею овладела музыка, что, подхватив ребёнка несла сквозь бурный поток эмоций. Эльвира сидела в стороне рядом со старым граммофоном. Небольшая деревянная коробка с лиственными узорами, которая крутила в себе чёрный диск. Из огромной трубы, что превышала маленькую коробку в два или три раза, раздавалась музыка. Раритетный инструмент вдохновил и Генриха: ранее он мог частично услышать музыку в радиоприёмниках, но сейчас для него будто сама история ожила и начала играть свою музыку.

Мелодия неожиданно прекратилась. Эльвира увидела офицера в дверях и остановила работу граммофона. Анна ещё кружилась некоторое время, но, заметив, что музыки нет, закончила свой танец. В зале нависла неловкая пауза, Генрих ощутил, что он вторгся на чужую территорию и помешал всем. На его лице была заметна тоска, и это видели все, только Эльвира решила поинтересоваться всё ли в порядке.

— Всё в порядке, просто устал. — Генрих говорил тихо, пытаясь не показывать свою обеспокоенность о последних событиях. Ему не хватало, чтобы в Норденхайне началась паника, которая перевернёт с ног на голову хотя бы мельчайшее спокойствие в старых стенах.

— Тогда, может, тебе следует отдохнуть? — сказала Эльвира. Вскочив со своего кресла, она направилась прямиком к вошедшему юноше.

Анна смекнула, что к чему, и, хихикая побежала к граммофону. Поставив иглу на диск и повернув рычаг для запуска механизма, начала играть мелодия. Такая же спокойная и пьянящая. Эльвира подбежала к Генриху, взяла его за руки и начала тянуть в центр зала. Она настаивала, а он не сопротивлялся. Они были в центре, кружили словно ветер, не обращали внимания на окружение, смотрели друг другу в глаза. Он не знал, как танцевать; Генрих никогда раньше этого не делал. Она ведёт, он ведом. Его посещали всё новые и новые чувства, ведь ему пришлось полностью отдать своё тело и движение другому человеку. Марионетка безумного танца, такого тяжелого и расслабляющего. Зелёные глаза Эльвиры, как бескрайние луга. Генрих уже думал об этом. И вот они уже среди цветов и голубого неба. Одни. Вот оно, его успокоение и счастье.

Пока солдаты скорбят за столом, их командир танцует с красивой девицей под огромной горящей люстрой. Прошли минуты, музыка на пластине закончилась. Пара продолжала свой танец, несмотря на тишину. И только аплодисменты со стороны граммофона остановили их. Вспомнив, что они не одни, пара остановилась. Их танец умер, покинул бескрайние зелёные луга. Девочка, что сидела у музыкального инструмента была в восторге. Она всегда была впечатлительной, но сейчас она воодушевлена прекрасным сочетанием цветов; чёрный и светло-голубой породили в вихре движений идеально синий, как небо.

— Время вечерней дезинфекции, — запыхавшись, проговорила Эльвира. — Анна, принеси бутыль!

Сестра Генриха выбежала из зала и скрылась в тёмном коридоре. Теперь ей не было страшно быть одной, она наконец осталась без сопровождения и стала чуть более самостоятельной. Без Генрих, без слёз. Эльвира развернулась к креслам и попросила Генриха присесть. Она не заметила, что до сих пор сжимала его руку, и, только когда между ними появилось легкое натяжение, отпустила её.

Офицер, уставши, сел на одно из кресел. Эльвира осторожно села рядом, но не так, будто готовилась к операции. «Сегодня, не я твой доктор» — сказала она. Генрих повернулся к двери, через которую с минуты на минуту должна пройти Анна, теперь она будет ухаживать за своим братом. Двери распахнулись, и из них вышла маленькая девочка с ватой и колбой медицинского спирта. Сев напротив юноши она начала внимательно слушать указания Эльвиры. Под указкой своего учителя, девочка начала процедуру. Когда повязка была убрана с глаза Генриха, Анна оцепенела, — она впервые увидела то самое ранение, которого стыдился её брат.

На девочку нахлынуло опасение, в глазах читалось извинение, — она чувствовала себя виноватой. Но взгляд Генриха, тот самые взгляд, которым он внушал в доверие и чувство безопасности успокаивал её. Как путеводная звезда, он вёл руку Анны. Нежными движениями, — более нежными, чем у доктора, — она осторожна проводила смоченной спиртом ватой по ране. Генрих испытывал такую же сильную боль, как и в прошлые разы. Он снова не смог сдерживать себя: сжимал кулаки, стискивал зубы и тяжело дышал. Анну это пугало, но ею двигало желание помочь брату, обезопасить его и спасти, поэтому она продолжала свою работу. Чувства, что были присуще только любимым.