Нерушимый (СИ) - Ратманов Денис - Страница 30

— Достали Мансурович, можно я уже пойду?

— Сперва ко мне. — Достоевский распахнул дверь, и мужичок юркнул туда, оставив густой запах пота.

Меня перестали замечать, и я пошел к елкам, чтобы распрощаться с лесовичком. Он заметил меня издали, устремился навстречу.

— Все хорошо, дядя Николай, — улыбнулся я. — Да только пора мне домой. И неплохо бы нам рассчитаться. С елкой я бегал восемнадцать раз, получается тридцать шесть рублей. Кстати, вот деньги, которые я наторговал, держите.

Лесовичок взял купюры, и снова его лицо вытянулось, стало жалобным.

— В девять машина должна прийти с елками, грузчик заболел, помочь некому. Останься, а? Пятьдесят рублей плачу. Машина прямо на рынок зайдет, там минут на пятнадцать работы… — Почему-то он сделал выводы, что я не буду ему помогать и залепетал: — Понимаю, деньги небольшие, но добро казенное, больше не могу, помоги, а? Еще накину, сотка будет за все.

Сто рублей — это почти тысяча на наши деньги. Два дня можно прожить.

Я хотел согласиться, но мой живот громко возмутился, что его человека неплохо бы покормить. Лесовичок хлопнул себя по лбу.

— Вот болван старый. У меня ж пирожки есть, еще горячие. И травяной чай с медом со своей пасеки.

Я потер руки.

— Пирожки — это хорошо. Как можно устоять? Остаюсь!

Лесовичок отдал мне свою красную чашку, себе налил чай в крышку термоса, вытащил нечто, похожее на младенца, завернутого в одеяло, долго разматывал его, шуршал пищевой пленкой.

Я почуял пирожки раньше, чем увидел. А увидел — чуть язык не проглотил! В отдельной емкости были печеные — румяные, с темно-оранжевой корочкой сверху, и жареные. Мне хотелось именно жареных. Рот наполнился слюной в предвкушении.

Голод отодвинул мысли о двойниках и том, как их найти. Огромных усилий стоило не поедать беляши с урчанием, а я наседал в основном на них — все-таки организм у меня пока еще растущий, мяса не просто желал, а прям требовал.

— Ну как? — поинтересовался лесовичок, хитро прищурившись.

— О-о-о, божественно, дядя Николай, — ответил я с набитым ртом. — И вкус интересный, перченый да с лучком… М-м-м…

Так, стоп, остановись, Саня! Нужно же и хозяину оставить!

— Ты ешь, ешь, — довольно сказал лесовичок. — А это, между прочим, зайчатина. Дичь! Мария Семеновна готовила, я добыл.

— Ух ты! Если честно, никогда дичи не ел. — Он не знал, что я имитирую потерю памяти, и можно было осторожничать лишь самую малость.

— Эх, Саня, поди и на охоте ты не был?

Я помотал головой.

— Эх, молодежь! — укоризненно проговорил он и с упоением начал рассказывать, как токует глухарь и как к нему подкрадываться, как куропатки выстреливают из сугробов, будто ракеты из шахт, до чего жирна осенняя перепелка и опасен кабан-секач, выдерживающий прямое попадание в лоб свинцовой пули.

Он говорил и говорил, прерываясь на пережевывание пирожков, а я, больше не двигаясь, ощущал себя перепелкой в сугробе, ноги начали коченеть. То и дело я поглядывал на экран смартфона. Часы показывали 21:00, 21:10, телефон зазвонил в 21.15, и мы побежали открывать ворота, чтобы запустить КамАЗ.

Закончили мы в начале одиннадцатого. Я получил обещанную оплату десятками, пятерками и одной бежево-зеленой двадцатирублевой купюрой с Латвийской ССР, после чего распрощался с лесовичком, но тот сразу не отпустил — выдал бонус.

— Вот, Сань, держи, елочка-красавица! — сказал он, поднимая самую пушистую и красивую елку. — Дома поставишь, комната духом лесным пропитается, свежестью! Нарядишь, празднично будет!

Искренне поблагодарив его, я побежал в общагу. Вряд ли меня оставят куковать на улице, если опоздаю, но в первый день нельзя так наглеть.

Сегодня я понял две вещи. Первая была очевидной: в этом мире без денег тоже никуда.

Вторая… Я не смогу жить, пока не узнаю, что стало со мной… то есть с местным Александром Звягинцевым и с его, а значит, с моими близкими. Я ведь до бифуркации реальности был им, а он был мной, его мама была моей мамой. Интересно, как далеко зашли различия?

Я топал по ночному городу с елкой за плечами, в кармане позвякивала заработанная мелочь. Улицы были полны гуляющих зевак, отовсюду слушались смех и крики подвыпивших граждан и товарищей, а я шел и боялся думать о том, что и моя Алена ведь тоже есть в этом мире. По-прежнему живая. Можно сесть на поезд и поехать к ней, взять ее за руку…

Но это совсем другая Алена! У нее своя жизнь, где нет ни меня, ни Звягинцева. Смогу ли я отказаться от нее после того, как увижу? И нужно ли их всех искать?

Смартфон показывал начало одиннадцатого. Тянуло холодом, в черном небе, засвеченном городской иллюминацией, не было видно туч, но их тяжесть ощущалась, придавливала, и клонило в сон. Завтра может пойти снег, и на работе пригодятся те неубиваемые буцы, которые выдали еще в ментовке.

Я зевнул, ускорил шаг. На душе, несмотря на в целом успешный день, было муторно, потому что я не успокоюсь, пока в этом мире не найду другого себя и своих родных.

Как искать Звягинцева и его семью? Самое простое — позвонить домой в квартиру, где жили мы с мамой. Вдруг не изменился телефон, который я помню до сих пор? Телефонная будка — вон она, три рублевые монетки остались после покупки мороженого.

Я подошел к будке, но долго не решался войти внутрь, а когда вошел, рука сама опускалась, стоило потянуться к кнопкам. Допустим, мне ответят, и что я буду делать с этим знанием? Пусть и не чужой, но другой человек занял место, которое должно быть моим.

И все-таки я бросил рубль в приемник для монет, набрал код Саратова, затем — свой номер, поднес трубку к уху. Казалось, жизнь повисла на прерывистой линии гудков.

Щелк!

Пожилой женский смутно знакомый голос прохрипел:

— Алло, я вас слушаю.

Предположения вихрем пронеслись в голове: мама? Другие жильцы? Кто?

— Здравствуйте. Извините за поздний звонок, — начал я чужим голосом. — Это… Дима. Школьный приятель Саши. Мне срочно нужно его найти, а помню я только этот номер.

Господи, что за бред я несу?

— Какой такой Саша? Нету тут таких.

— Саша Звягинцев! — выкрикнул я, боясь, что она бросит трубку, но нет, не бросила, старческий голос дрогнул:

— А, Сашенька! Так он тут двадцать лет как не живет. Большим человеком стал Сашенька, гордимся мы им. Профессор, в университете преподает!

Не мама. Кто же тогда?

— А вы, простите...

— Бабушка я его, Валентина Леонидовна.

Я закрыл глаза. В носу защипало. Бабушка умерла в конце девяностых — инфаркт, скорая приехала поздно, не оказалось нужных лекарств, и ее не довезли до больницы.

— Я вас помню, — проговорил я.

В памяти всплыла картинка: мне девять лет, лег первый снег. На пустыре между дворами старшие дети раскатали пригорок до состояния льда, и вся окрестная ребятня кто с санками, кто с пленкой и фанерой побежали туда кататься. Домой нас было не загнать, и бабушка вынесла целое ведро пирожков, чтобы угостить не только моих друзей, но и всех детей.

— Вы нас пирожками кормили. Мы на горке катались, зима была, вы принесли целое ведро…

Она молчала, но я знал: бабушка улыбается.

— Было такое, да. У тебя есть куда записать? Я продиктую Сашенькин номер.

— Есть, — ответил я и впервые не понадеялся на свою феноменальную память, забил драгоценные цифры в смартфон. — Как он вообще? Семья есть? Дети?

Бабушка была доброй. Тьфу ты. Не «была» — она есть! Но обществу приподъездных кумушек предпочитала книги, телевизор и спицы.

— Ты позвони ему, сынок, он сам тебе все расскажет.

— Спасибо, Валентина Леонидовна!

Бабушка оборвала связь, а я так и застыл с трубкой в руке. Сколько ей сейчас? Восемьдесят три года! Подумать только! Это много, и, если не поторопиться, можно и не увидеть ее.

Я посмотрел на телефонный номер Звягинцева. Цифры совершенно незнакомые. Наверное, какой-нибудь мобильный Союзтелеком.