Противоестественно (СИ) - "Shamal" - Страница 3

Я зарываюсь пальцами в волосы и до истерики хочу, чтоб она заткнулась. В восемнадцать… Когда брату было восемнадцать, я уже сидел в колонии для несовершеннолетних за грабеж. А что еще было делать мне, малолетнему дебилу, когда родной брат отвернулся, втоптав твои чувства в грязь с особой жестокостью?

Наркотики. Принудительное лечение. Улица. Легкие деньги. Наркотики. Принудительное лечение…

— Я так больше не могу, Юль, — поворачиваюсь к ней и по ее выражению лица представляю, как жалко сейчас выгляжу. Как побитая собака. — Это сильнее меня. Прости.

Она вдруг обнимает меня за шею, крепко сжимая, и я неожиданно для себя обнимаю в ответ. Гадко. Как же гадко. Мне почти тридцать лет. Я мужчина. Я должен взять себя в руки.

— Скажи, а если бы он ответил тебе взаимностью… — она немного отстраняется, и я вижу в ее глазах тревогу. — Ты бы разрушил мою семью? Оставил бы детей без отца?

Делаю глубокий вдох, задерживая воздух в легких на несколько секунд, и медленный размеренный выдох, прежде, чем ответить. Господи, еще немного, и я позорно расплачусь.

— Да, Юль. Да.

***

— Он едва не сорвался после твоих слов. После твоего… молчания, — Юля садится на край кровати, нервно проводит рукой по волосам, как делает всегда, когда нервничает. А нервничает она сильно, хотя и сама не может объяснить природу своего волнения. Чуйка, та самая женская интуиция, возможно, обыкновенная внимательность к деталям — что-то подсказывает ей быть очень осторожной в словах и поступках. К брату мужа она всегда относилась с опаской — с того самого дня, как Влад, еще будучи ее бойфрендом без какого-либо намека на будущую совместную жизнь, рассказал о Кайе не самые лучшие вещи. Не лучшими они были, по мнению самого Владлена.

— Меня не волнует, — мужчина, не отрывая взгляда от экрана ноутбука, поправляет сползшие на нос очки в толстой деревянной оправе, но в голосе его звучит раздражение.

— Если бы тебя это не волновало, ты бы не психовал, — парирует Юля, выводя мужа на откровенный разговор. Она частенько принимала удар на себя, зная, насколько у мужа взрывной и непредсказуемый характер.

Он всегда очень громко говорил, громко смеялся, а уж если был зол, то вообще лучше прятаться под столом. Он никогда первый не затевал драку, но охотно принимал в них участие, отстаивая чужую задетую гордость или просто удовлетворяя свое желание надрать кому-нибудь задницу. Юля была громоотводом для него.

— Я не хочу говорить о нем, — мужчина резко вскидывает голову и убирает ноутбук на кровать рядом с собой — явный признак того, что, противореча собственным словам, поговорить хочет. — Я вообще не понимаю, зачем ты притащила его?

Женщина откидывается назад, укладывая голову мужу на колени — еще теплые от ноутбука.

— Неужели тебе его не жалко?

Владлен глубоко вздыхает, как вздыхают родители перед тем, как в который раз объяснить непонятливому чаду очевидные вещи.

— Он испытывает ко мне аморальные чувства. До сих пор. Уже столько лет. Что тебе еще не ясно?

— И что же в этих чувствах аморального? — Юля смотрит ему прямо в глаза, отмечая малейшие изменения. Сколько раз у них происходил этот разговор? Влад будто заевшая пластинка повторяет одно и то же, не вникая в смысл этих слов.

В нем говорил тот обиженный подросток, чье детство буквально перечеркнул родной брат. В нем говорила улица, воспитавшая и «научившая» различать только черное и белое. А Владлен в нем молчал.

— Скажи, ты любишь меня так же, как любишь детей? Ты любишь меня так же, как кофе ранним утром? Или может быть так же, как десять лет назад? А может так же, как свою машину и работу?

Мужчина снимает очки и трет переносицу, будто у него от напряжения разболелись глаза. Но на самом деле он думает. Думает долго и мучительно, переступая через себя, скручивая себя в тугой узел. Вот уже десять лет, как он думает. Так непросто отказаться от собственных суждений, разрушить стену, разделяющую сознание и подсознание. Розовые очки бьются стеклами вовнутрь — это все знают. Но не всем известно, что порой нужно размахнуться и впечатать кулак в собственную морду, да так, чтоб мозги на место встали.

— Десять лет, Влад. Подумай. Вы мучаете друг друга десять лет.

— Хорошо, хорошо! — раздраженно выдыхает мужчина, вскидывая руки. — Я поговорю с ним. Вечером.

— Обещаешь? — Юля мягко улыбается, чувствуя пальцы на своей щеке. Буря миновала. Корабль выстоял.

***

Когда нервы на пределе, а градус напряжения давно переваливает за точку кипения, случается такое, что тело трясет непроизвольная дрожь.

Я сижу в комнате, выделенной мне, и смотрю в окно на играющего во дворе Макса. Он строит ледяную крепость, причем укреплением в сторону леса, а не в сторону дома. Будто защищаться будет вся семья от невидимых врагов, пришедших из безмолвной чащи.

Юлька звала обедать, но я не могу переступить через себя и выйти в столовую, смотреть ей в глаза, смотреть в глаза моему помешательству.

Помешательство. Хах. Иначе и не назовешь.

Таблетки стоило выпить еще утром, но, думаю, после них я был бы еще тем овощем.

В комнате стало заметно жарче. Наверное, кто-то включил обогрев верхнего этажа на все двадцать пять. Дома у меня всегда холодно, вот я и не привык.

Я сижу в кресле возле окна и все наблюдаю за падающими снежинками. Время идет. Я слышу, как смеется Макс, как Юля просит его надеть шапку. Они такие живые, а ведь они даже не понимают своего счастья. Как это просто и как это сложно — радоваться жизни.

Как жаль, что я родился бракованным.

Закат медленно раскрашивает тюль вечерними красками. Из-за снегопада не видно солнца, но я вижу, как стремительно темнеет на улице и у меня в комнате.

Голоса внизу затихают, и я прикрываю глаза. Очень глупо сидеть весь день в комнате, но как быть веселым, зная, что тот, кого ты любишь, хочет твоей смерти?

Скрипнула дверь, но я не хочу открывать глаза.

— Юль, я не буду обедать, — бормочу, отворачиваясь.

— Она мне так и сказала, — голос брата разрезает тишину, будто художник неудавшееся полотно.

Я поворачиваюсь к нему всем корпусом, ожидая, пока Владлен закроет дверь и сообщит что-то важное.

— Я… кхм… — он садится на край моей кровати, сцепив руки в замок перед собой. — Не хочу таить. Меня попросила с тобой поговорить Юля.

Он снимает очки и надевает их на голову, таким привычным будничным движением, будто отец, который пришел проверять дневник у ребенка.

— И что же ты хочешь сказать? Какой я мудак? — пытаюсь выдавить из себя хоть каплю злости, но пока что у меня прекрасно получается только ныть. Сука, как же я себя ненавижу. Я знал, на что шел, так чего теперь скулить, как побитая собака?

Откидываю голову назад, прокручиваюсь на кресле, пока не окажусь лицом к лицу. Смотрю на каштановые кудри и очки на его голове, запутавшиеся в волосах, смотрю на усталый взгляд и совсем не праздничный наряд. Он не хочет быть здесь, в этой комнате. Хочу ли я, чтоб он здесь был?

— Верни мне брата, который хуй клал на всех, занимая три парковочных места на стоянке, оставляя машину поперек, на которую у него даже не было прав, — слабая улыбка едва касается его губ, а я уже повержен. Повержен настолько, что мозг отсоединяется от языка, и я говорю самую глупую вещь, которую только мог сказать в этот момент. Чувствую, как своими руками сжигаю хлипкий мостик между нами и с ужасом понимаю, что не могу заткнуть себе пасть.

— Его больше нет. Ты его убил.

Владлен меняется в лице, и я вижу в его взгляде только ненависть. И меня захлестывает волна мазохистского наслаждения. Да, теперь всё на своих местах.

— Когда я при ментах, при отце и матери, при всех моих дворовых корешах в той камере сказал, что я люблю тебя. А ты врезал мне и обозвал пидорасом. Знаешь, что было потом…

Мой голос обрывается, да и как тут не заткнуться, ведь я и так уже сказал так много, что мне теперь за всю жизнь не отмыться. Он догадывался. Наверное, не хотел верить, но догадывался.