Сабля Цесаревича (СИ) - Ганипровский Павел - Страница 37

Этого не было предусмотрено церемониалом, по которому Император должен был лишь поприветствовать подданных сверху. Но он понял — словно эта мысль была ему внушена свыше — что сейчас должен поступить именно так. Выйти к народу и слиться с ним. Только в этот день. Только на этом месте.

Это, конечно, чуть не вызвало сердечный приступ у начальника охраны. Да, площадь, Кремль и все подходы к ним были под надежным контролем. Да, на кремлевских стенах и всех остальных возможных позициях по периметру сидели десятки контрснайперов. Да, в толпе было рассредоточено множество чинов Императорской службы охраны. А сама толпа непрестанно снималась на сотни камер, даже с парящих над площадью дронов, и вся информация в режиме онлайн поступала в аналитический центр ИСО, оснащенный множеством специалистов, оперативно препарировалась ими и уже в виде конкретных рекомендаций поступала прямо на мобильный дисплей начальника охраны. И да, под парадным мундиром на императоре был почти невесомый, но сверхпрочный бронежилет.

Но все равно это было безумно рискованно — слишком много сил в мире хотели смерти нового Российского самодержца, сил, подчас обладающих чрезвычайным могуществом.

— Я здесь, Пожар, — раздался у Павла над плечом знакомый тихий голос.

Старый друг, телохранитель, десятки раз спасавший ему жизнь. Сегодня он официально стал императорским камердинером, хотя, наверное, понятия не имел, что это слово значит. Но имея его за спиной, Павел чувствовал себя более защищенным, чем в подземном командном пункте.

А за другим плечом государя молча стоял старший сын Алексей, теперь цесаревич…

— Я знаю, Сережа. Пошли, ребята… — тихо ответил царь и спустился по лестнице в народ, встретивший его оглушительны ревом.

Рукопожатия, улыбки, благословения, поднятые на руки дети… Все прошло замечательно, хотя, конечно, стоило немало седых волос царской охране.

До сих пор Павла поддерживала только нервная энергия — он даже не поел на трапезе в Грановитой палате, кусок не лез в горло. Лишь жадно выпил стакан воды.

Он посмотрел на стоящие на столике графин с коньяком, вазу с фруктами и коробку гаванских сигар, но покачал головой. Может быть, потом. Сейчас еще предстоит праздничный ужин в кругу семьи — жены, детей и стареньких родителей. И самых ближних соратников, прошедших рядом с ним все эти безумные годы тяжких трудов, борьбы, боев, заговоров, предательств, горьких отступлений и невозможных побед.

Но сейчас он был один. Хотя, наверное, теперь он всегда будет один…

«Ты отвечаешь за все, когда ты на самой вершине. Это как очень высоко в горах — там ведь холодно, мало воздуха и страшно. А ты один», — раздался из глубин его памяти дорогой голос.

Государь и правда почувствовал, что задыхается. Кровь гулко стучала в ушах, во рту появился железный привкус.

«Воздуха!»

Завтра все начнется заново: прием делегаций со всего мира, председательство на заседании Госсовета, бал у столичного мэра, общение с народом на праздничных гуляниях и масса прочих дел. И вообще, самое трудное только начинается. «Ты отвечаешь за все»…

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного.

Царь перевел взгляд на лежащую у него на коленях маленькую кривую саблю, с которой он не расставался с того момента, когда во время приема делегаций со всех концов Империи ему поднес ее директор Эрмитажа. Кажется, его допустили к нему сразу после делегации малороссов.

Угодливо склонившись перед государем, директор — совсем ветхий, в дурацком шарфике поверх пиджака — долго рассказывал ему, что пару месяцев назад в госархиве было чудом найдено письмо цесаревича Алексея. Видимо, последнее его письмо. Было вообще непонятно, каким образом оно попало в Москву из Екатеринбурга после убийства. Очевидно, было доставлено вместе с прочими вещами расстрелянных в Ипатьевском доме, а потом затерялось.

Директор еще многословно рассказывал удивительную историю эрмитажной сабли, но Павел уже не слушал его. Он был слишком опытен, чтобы допускать на лицо эмоции, но в душе рыдал, читая письмо, переданное ему вместе с саблей.

«Тому, кто будет иметь власть сделать то, о чем я прошу. Тут скучно и тяжело. Я боюсь, всех нас скоро убьют. Я знаю, что это не конец. Мы просто станем жить другой, лучшей жизнью. Но все равно мне страшно. Все, кого я любил, уйдут туда со мной. Мой папа больше не царь, а я больше не его наследник. Я не знаю, что будет после нас с Россией. Думаю, будет очень плохо, но она сохранится. И поэтому я оставляю единственное посмертное распоряжение. Надеюсь, оно будут исполнено. Мой офицерский клыч, даренный мне казаками Атаманского полка, я завещаю отдать тому, кто вступит на Российский Престол, когда смута закончится. Пусть его отдадут ему в день его коронации. И пусть просят его молиться за душу Алексея, так и не взошедшего на этот Престол, и за души его семьи и слуг. Бог да хранит Россию. Алексей Романов».

Павел не выпускал клыч из рук весь день, с ним был и на Красной площади. Он понимал, что все мировые СМИ уже пестрят его фото с этой сабелькой и ее историей, и маститые аналитики гадают, что новый хозяин России хотел этим сказать. Потому что весь мир по опыту знал, что просто так он ничего не делает.

Но на сей раз это было именно «просто так». Павел не в силах был выпустить из рук Лешину саблю, которую в последний раз держал тридцать лет назад.

«Надо озадачить ребят из ведомства связей с общественностью, — подумал он, — чтобы срочно изобразили смысл моего послания и запустили в оборот».

Но эта мысль тут же затерялась среди нахлынувших воспоминаний.

Один человек точно узнает саблю. Игорь Савельевич Зайчик, как ни удивительно, все еще был жив. После отсидки — не за давнее соучастие в хищениях из Эрмитажа, а за другие, куда более серьезные прегрешения — он стал иконой и моральным образцом оппозиции. С инвалидного кресла он поливал возрождение царизма самыми последними словами и уверял, что Россия вот-вот станет свободной. Но, конечно, ни слова не говорил и не скажет о том, что лично знал проклятого узурпатора в его детстве. Тем более промолчит и о сабле. Разумеется, Павел давно бы мог заставить его замолчать множеством способов, но полагал, что вреда от старика немного, а как лицо оппозиции он даже бывает полезен. Да и, честно говоря, в глубине души испытывал к нему нечто вроде благодарности…

Император медленно вытянул саблю из ножен, читая надпись: «Ангел наш, родимый красавчик, великий государь цесаревич, клянемся тебе быть всегда достойными…»

Рыдания вновь подступили к горлу. Не выпуская сабли, он встал с кресла и подошел к божнице с неугасимой лампадой. В центре иконостаса мерцал образ Святых Царственных мучеников.

Павел опустился на колени и стал горячо молиться.

— Все будет хорошо, Паша, — раздался за его спиной знакомый голос, и он ощутил на плече дружескую руку.

Царь резко обернулся. Позади было темно и пусто.