Сабля Цесаревича (СИ) - Ганипровский Павел - Страница 31

Подойдя к стене старого дома, он нашел между кирпичей подходящую щель, вставил туда клин финки и, сопя и напрягаясь, с третьей попытки все-таки сломал его.

— Злой клинок, — тихо повторил он, выбрасывая обломки в урну.

В эту ночь Павел спал особенно беспокойно. К нему снова пришли уже привычные яркие и реалистичные сны, но теперь их было много, и каждый из них длился всего несколько минут, а потом внезапно обрывался. Мальчик выныривал из дремоты, приоткрывал глаза, видел знакомые очертания своей комнаты и проваливался в новое сновидение.

Первыми ему привиделись две знакомые по прошлым снам девушки, младшие из сестер Алексея. Они были в маленькой полутемной комнате с двумя кроватями, освещенной только одной маленькой свечой, и собирались ложиться спать. Мария уже лежала в кровати, закутываясь в одеяло и пытаясь устроиться поудобнее, а Анастасия сидела за столом и что-то писала в толстой тетради.

— Настя, ты скоро ляжешь? — спросила Маша, выглядывая из-под одеяла.

— Да, сейчас… — не отрываясь от своих записей, отозвалась ее сестра. — Еще немного… Тебе свет мешает?

— Нет, ничего страшного, дописывай. Доброй ночи! — Мария отвернулась к стене, а Анастасия перевернула страницу тетради и обмакнула перо в чернильницу.

Как и в одном из своих прошлых снов, в котором Алексей писал письмо кому-то из своих друзей, Пожарский заколебался, не уверенный, что у него есть право заглядывать девушке через плечо и читать ее записи. Тем более, что Настя, судя по всему, вела личный дневник, так что все эти записи предназначались только для нее одной. Но в прошлом сне Леша сам рассказал сестре содержание письма, и Паша узнал о нем, а теперь Анастасия точно не стала бы ничего зачитывать вслух, так что познакомиться с тем, что она писала, он мог, только заглянув в тетрадку. Но ведь для чего-то он видел всю эту сцену — не для того же, чтобы просто услышать, как сестры желают друг другу спокойной ночи?

Мальчик шагнул к столу и наклонился над тетрадью Анастасии, машинально отметив, что пламя свечи даже не шелохнулось от его движения. Девушка тем временем снова макнула перо в чернила, и ее рука продолжила выводить на бумаге очередные фразы: «Вспоминала нашу работу в госпитале. Надеюсь, все наши раненые в конечном итоге остались живы».

Паша успел удивиться, каким образом девочки-подростки могли работать в госпитале с ранеными, но уже в следующий миг обнаружил, что лежит в собственной постели, а через несколько секунд опять начал проваливаться в сон. Тишина сменилась тихим стуком колес поезда, который постепенно становился все громче. И темнота слегка рассеялась, сменившись полумраком тесного купе, в которое сквозь щель закрывавшей окно занавески проникал тонкий луч света.

Возле этого окна сидел мужчина лет сорока, которого Павлу раньше не приходилось видеть во сне, а напротив него что-то искала в большом саквояже высокая и широкоплечая женщина, виденная им мельком в одном из прошлых сновидений.

— Ну куда же я их засунула, куда? — бормотала она едва слышно, и ее движения становились все более нервными.

— Анна, давайте я вам помогу, — предложил мужчина, привставая со своего места. Говорил он по-русски с легким английским акцентом.

Его попутчица замотала головой:

— Нет, что вы, сидите, это работа комнатной девушки, а не учителя.

— Разве сейчас так важно, кто мы по профессии? Мы все в одном положении…

— Да, наверное… Но вы же все равно не знаете, где что искать!

— Ладно, но если я все-таки смогу вам чем-то помочь… — мужчина сел на место, а женщина, которую он назвал Анной, внезапно оставила в покое саквояж и повернулась к нему.

— Вы мне помочь ничем не можете, — прошептала она и вдруг громко всхлипнула. — Никто не может…

По ее щекам покатились слезы, и она закрыла лицо руками, а мужчина, увидев, что она плачет, вскочил на ноги и осторожно обнял ее за плечи.

— Анна, что вы, не надо… — попытался он успокоить ее, но она рыдала все сильнее и, казалось, не слышала его слов.

— Мистер Гиббс, — бормотала Анна срывающимся голосом, — я не могу больше, я так боюсь этих большевиков! Я не знаю, что они могут с нами сделать! Но мне нельзя показывать, что я боюсь, я должна все скрывать — ради девочек, ради ее величества… Я боюсь!..

Мужчина продолжал неловко обнимать ее, а она все плакала, уткнувшись ему в плечо — но потом за дверью купе послышались чьи-то звонкие, не то детские, не то девичьи голоса, и Анна мгновенно выпрямилась, вытерла слезы и развернулась к саквояжу.

— Спасибо вам, мистер Гиббс, — все так же шепотом обратилась она к только что утешавшему ее попутчику. — Вы мне все-таки очень помогли!

Стук колес стал звучать все тише, тусклый свет в купе окончательно померк, и Паша обнаружил, что находится уже не в поезде, а в каком-то другом помещении. Там было светло, в одном углу виднелась старинная белая печка, а напротив нее стоял большой стол, вокруг которого собрались все четыре сестры Алексея в простых темных платьях и белых фартуках.

В кухне они были не одни — к ним подошел мужчина лет пятидесяти, на котором тоже был фартук и который подтащил к столу какой-то большой мешок.

— Итак, сегодня моя задача заключается в том, чтобы научить вас выпекать хлеб, — сказал он девушкам и поставил тяжелый мешок на пол рядом со столом. От мешка в воздух взлетело легкое облачко белоснежной пыли.

Ольга вздохнула с мрачным видом, но остальные сестры стали с живейшим интересом следить, как их учитель развязал мешок, взял большой деревянный совок и высыпал им на стол высокую горку муки.

— Иван Михайлович, а если мы не справимся? — с беспокойством спросила Татьяна. — Нам ведь всем потом этот хлеб придется есть…

Анастасия негромко рассмеялась:

— Каждая из нас пусть ест то, что испекла!

— А мама с батюшкой, а Алеша и все остальные? — нахмурилась Таня. — Их без хлеба оставим?

— Ваши высочества, не волнуйтесь так, — примирительно заговорил Иван Михайлович. — Вы же научились прекрасно готовить все остальные блюда! Значит, и хлеб испечете самый лучший. Это не намного сложнее, и сейчас я вам это покажу…

Но Пожарский не увидел, как сестры Алексея учились печь хлеб — кухня погрузилась в темноту, а сам он опять перенесся в какое-то новое место. На этот раз он был на улице — вроде бы, в какой-то деревне, потому что вокруг стояли маленькие деревянные домики и росли деревья. Возле одного такого домика стоял окруженный кучей детей рослый и широкоплечий человек в черной ливрее, держащий в руках какой-то сверток. Дети самого разного возраста, от совсем малышей до подростков, громко галдели, а один мальчик подпрыгивал, пытаясь дотянуться до украшавших ливрею мужчины цепочек, сплетенных из золотистых ниток. Павел направился к этой шумной компании, и как раз в этот момент мальчишке удалось дернуть за одну из цепочек, после чего он издал победоносный клич, а остальные дети звонко рассмеялись.

Мужчина улыбнулся и что-то сказал этому озорному ребенку, но Пожарский не понял ни слова — как и в недавнем сне про армянских беженцев, те, кого он видел, говорили на неизвестном ему языке. Дети что-то спрашивали у нарядного взрослого, он что-то отвечал им, а потом развернул бумажный сверток, достал из него горсть конфет и принялся раздавать их своим юным приятелям, которые встретили этот жест еще более громкими восторженными криками.

А потом из-за забора, окружавшего ближайший дом, появился еще один мужчина — пожилой, почти полностью седой, но при этом похожий на более молодого человека в ливрее.

— Алоиз! — позвал старик человека с конфетами, и тот, отдав детям весь кулек со сладостями, подошел к нему.

Они обменялись несколькими фразами все на том же незнакомом Павлу языке. Старший мужчина о чем-то спросил младшего, и тот, перестав улыбаться, ответил ему, после чего лицо старика тоже приняло разочарованное и печальное выражение. Он бросил своему собеседнику какую-то короткую фразу, после чего развернулся и пошел к дому.