Сказ о Владе-Вороне (СИ) - Кузнецова Светлана - Страница 19

— Захочу, и закон иной станет, и бог будет один-единственный, — прошипел князь.

Влад лишь рот открыл и тотчас закрыл: все равно бесполезно говорить, а пытаться убеждать того, кто слушать не хочет, — себя ронять.

— Воля твоя, княже, — сказал он, плечами пожимая. — Прощай.

— Рано, — усмехнулся тот и направился к двери.

Влад на это промолчал. Слова Владимира его мало заботили. Во многом потому, что головная боль наконец-то приутихла, да и горницу он успел осмотреть и увидеть три оконца, вдоль стены расположенных. Стоило лишь за Владимиром закрыться двери, сорвался он с места, ставни отворил и… все же застонал, хотя и не собирался позволять себе слабость и досаду выказывать. Оказались на окнах прутья толстые и железные, ворон сквозь них точно не протиснулся бы, воробей лишь, да вряд ли Владу удалось бы в него превратиться.

— Ничего, — прошептал он. Звук собственного голоса неожиданно успокоил. — Выберусь.

Ему бы под открытым небом очутиться — никто не остановит, а если и наложат на тетивы стрелы каленые и вослед выстрелят, то пусть попадут сначала. Ну а коли собьют — видать, на роду погибнуть написано.

Следующей к нему Забава явилась. Таясь серой мышкой, в горницу прошмыгнула, тяжелую дверь затворила, руки к груди прижала — явно каяться собралась. Влада же в этот момент больше заботила мысль о том, стоят ли в коридоре стражники и, если он, скажем, сейчас мимо Забавы в дверь вломится, сумеет ли ускользнуть, не получив кулаком по макушке?

С головой пусть и было получше, но не особенно. К вечеру и вовсе слабость одолела — даже вставать лишний раз не хотелось, не говоря о том, чтобы куда-то бежать и с кем-нибудь драться. Еще один удар по темечку мог Влада запросто в постель уложить на многие дни.

— И чего же ты, княжья племянница, явилась? — спросил он равнодушно. — Мало натворила, еще возжелалось? Ну давай: кричи, зови мамок-нянек да дружинников. Только им ведь пояснить придется, что ты в покоях лиходея-насильника делаешь. Хотя… — он задумчиво глянул на окно и потер переносицу, — если меня вдобавок ко всему колдуном черным ославить и сказать, будто сама не подозревала, куда шла, то, может, тебе и поверят.

— Влад, зачем ты так? — укорила Забава и всхлипнула. — Я ж люблю тебя и уже давно, едва ли не с самого детства.

— Хоть за курицу, да на свою улицу; хоть за помело, да в свое село; хоть за петушка, да за своего дружка. Так, Забава Путятична?

Она промолчала, губы поджав.

— Когда любят, силком не держат, — сказал ей Влад. — Не способна любовь с цепями рабскими уживаться.

— А люди святые рекут, что все мы рабы божии, — заметила Забава. — А бог — есть любовь. И получается, тот, кто любит, в рабстве находится у любимого. Я, признаться, не понимала этого раньше, а теперь, как тебя разглядела, осознала. Лишил ты меня покоя. Вот видишь — пошла против своей гордости. Скажешь — в ноги тебе брошусь, следы целовать стану!

— Эка извратили все псы византийские, — хмыкнул Влад и головой покачал. — Боги никогда меня рабом не считали, более того, оскорбились бы, коли я таковым себя звать бы принялся.

— Гордыня то, Влад! — сказала Забава наставительно, — а она сиречь грех смертный.

— Это тоже твои «святые» люди говорят?

Она кивнула.

— Худо же народу русскому скоро придется, — прошептал Влад. — Но ничего. Так ли, иначе ли, правда все равно свое возьмет. Кривдой душ не извратить, только разум заморочить можно, но разум не столь и важен на самом-то деле.

— Влад… — она шагнула в его сторону, но натолкнувшись на предупреждающий взгляд, остановилась. — Прошу тебя, прости мне сделанное и сказанное. Из любви же одной быть с тобой хотела, вот и наплела с три короба. Не со зла я!

— Нет мне дела ни до помыслов твоих, ни до желаний, — ответил он. — У каждого человека есть свои границы дозволенного. Человек совестливый никогда не переступит через них, как бы ни жаждал, какими бы мыслями ни руководствовался. Навязчивость твоя мне противна, неправда — тем паче, а уж действия ни понимания, ни снисхождения не вызывают, а одно сплошное презрение. Никогда я не возлягу с той, кто будит в душе только лишь отвращение.

Ахнула Забава раненой пичугой, рот ладонями тотчас зажав. Глаза ее слезами наполнились, но ни капли по щекам, вмиг побелевшим, не скатилось.

— Верно, видать, святые люди о таких, как ты, говорят, — проронила она. — Только зло несете! Богопротивны вы!

Говорила она теперь не о Владе, а о «них», конкретного человека не видя, а толпу обезличенную на его месте представляя. Кого-то чужого да неприятного ругать всяко проще, чем давно знакомого.

— Любая другая с подобных слов топиться побежала бы! Наверняка этого ты и хочешь.

— Вряд ли, Забава, — ответил ей Влад. — Девица, на все готовая, лишь бы удержать подле себя того, кому противна, никогда с жизнью кончать не станет. Скорее, возненавидит и себя, и его, и окружающих, но мне до того дела нет. С меня достаточно. Ни знать тебя больше не хочу, ни видеть, ни разговаривать.

— А ты!.. — начала она, но Влад перебил:

— Я сделал все, лишь бы расстаться с тобой по-человечески, добрую память о себе сохранив. Ничего я тебе не обещал, даже отроком будучи, а уж нынче и подавно.

Она заплакала, но Владу уже и это безразличным стало. Он лишь какую-то странную грусть испытывал: была Забава хорошенькой в детстве (да и сейчас немногие сравнялись бы с ней красой), неглупой, образованной; случалось, говорили о многом. И вот ведь как жизнь обернулась, хотя ни словом, ни делом, ни намеком, ни в мыслях — тут Влад душой точно не кривил — в симпатии не признавался. Никогда не возникало у него желания связать свою судьбу с этой девицей.

— Неужто твоя ворожея настолько лучше? — спросила она, носом шмыгнув.

— К слову, о гордыне, — заметил Влад, — а ведь ты именно и взвилась, решив, будто у меня кто-то появился. Ревность взыграла, не более.

— Ты же сам говорил, что сердце свое отдал!

— Разве? — Влад задумался. С чего бы ему такое ляпнуть? — Ни ворожее, ни королевишне сердце мое не принадлежит.

— А кому? — у Забавы аж слезы высохли, настолько интересно стало.

— О том я тебе говорить не собираюсь, довольствуйся и тешься тем, что вызнала, а теперь иди вон.

Возможно, и жестоко то было, недостойно. А как быть, если ни добрые слова, ни уговоры, ни заверения не действуют? Хотела Забава еще сказать, да кончилось у Влада всяческое терпение. Вскочил он с лавки, ухватил ее за плечо, поволок к двери, ногой ту отворил и выпихнул девицу восвояси — аккурат в руки опешившему стражнику. Мельком подумал, что хоть какая-то польза ему от Забавы: в точности узнал об охране.

— Отведите племянницу княжескую в ее опочивальню: время больно позднее. И не пускайте ко мне более! — гаркнул так, что у стражника и его товарища рты раскрылись от изумления, и если висели у тех на языке слова о невозможности пленнику подобные наказы отдавать, то там они и остались. Влад же за ручку ухватил да дверь затворил с хлопком, от которого, казалось, весь терем подпрыгнул.