Почтальон (СИ) - Никонов Андрей - Страница 11

— Угол Алексеевской и Вокзальной, дом Бабича, третий этаж, комната семнадцать, — Травин равнодушно кивнул. — Она своя собственная, так что беги, а то ещё переломает себе чего в темноте.

— Не шутишь, командир? — Фомич поднялся, недоверчиво посмотрел на Сергея. — Я ведь всурьёз, назад дороги нет. Ладно, побёг я, и эта, а… ладно, эх, чего там.

Травин усмехнулся, глядя на убегающего Мухина, и пошёл в парную. А то разговор там какой-то скомканный вышел, незаконченный.

— Ты где был, дядя Серёжа? — Лиза подметала пол. — Твоя Варвара Алексеевна сегодня представляешь что сделала?

— Влепила тебе «посредственно», — кивнул Травин, снял сапоги и куртку, стянул рубашку и полез в комод за свежей.

— А ты откуда знаешь? — девочка тут же прекратила убираться, — вы опять встречаетесь, да? Ой, откуда у тебя синяк на плече?

— Ушибся случайно. Нет, не встречаемся, так что ходить тебе с этими оценками.

— Опять поругались? — Лиза прыснула. — Ты, дядя Серёжа, так никогда не женишься, и я так никогда «отлично» по математике не получу. А у меня ещё по чистописанию «плохо», а Мария Игнатьевна тоже женщина хорошая, и по возрасту тебе подходит.

— У нас тут сводница растёт, — Сергей потрепал её по волосам. — Или мне на всей школе пережениться, чтобы ты отличницей стала? Кстати, Маша письмо прислала, держи, в Ленинград они к лету перебираются, может в гости заедут.

Лиза схватила конверт и умчалась к себе в закуток, читать. А Травин пошёл на свою кровать, размышлять — куда могло деться девятое письмо.

Глава 5.

— Вы, гражданин Лакоба, садитесь, — Матюшин и выглядел неважно, бледно-сероватая кожа на щеках переходила в тёмные круги под красными глазами, и чувствовал себя плохо. Боль в голове пульсировала, усиливалась от света и звуков, в груди что-то сдавливало, руки едва заметно дрожали. И ведь он не пил, только засиделся допоздна с кражей ситца, а потом взял папки Травина и Екимовой, и пытался понять, что их объединяет. — Много времени наш разговор не займёт.

— Меня спрашивал уже, — Лакоба уселся на стул, закинул ногу на ногу, достал папиросу. — Закурю?

— Да, конечно, — следователь попытался не дышать, от запаха табака его тошнило. Он не понимал, зачем нужно ещё раз допрашивать подозреваемого, а точнее — и это следствие уже доказало, виновного в преступлении. Но прокурор позвонил судье, судья — старшему следователю Лессеру, а тот уехал в Опочку, где на мукомольном комбинате одного из грузчиков задавило телегой. — В протоколе допроса от четырнадцатого апреля вы, гражданин, признались, что виновны в покушении на убийство Травина Сергея Олеговича. От своих слов не отказываетесь?

— Нет, — Лакоба затянулся, выпустил дым в сторону Матюшина. — Чистосердечное признание — это уже искупление вины, так наше пролетарское государство считает и коммунистическая партия. И разве я пытался убить, только припугнуть, не виноват, что этот Олегович большой такой.

— Для протокола. Вы — Лакоба Леонтий Зосимович, 1889 года рождения, родом из Гудауты, член ВКПб с 1922 года, сотрудник Наркомвнешторга, Псковское таможенное отделение, в Пскове проживаете в доме 18 на Пролетарском бульваре, второй этаж, комната номер 11. Всё верно?

— Так всё.

— Давайте ещё раз пройдёмся по событиям пятницы, 13-го апреля 1928 года. Расскажите подробно, что вы в этот день делали.

— Эй, послушай, я же согласился, что стрелял, что виноват, зачем какую-то пятницу вспоминать.

— Леонтий Зосимович.

— Просто Леонтий зови, что за барские какие обиходы. Хорошо, утром я на работу ушёл, рядом совсем, через дорогу. Работал, работал, работал, на товарную станцию ездил, груз оформил и проводил, вечером пришёл. Лёг спать. Сейчас снова работать пойду. Что тебе ещё рассказать?

Матюшин старательно водил пером по листу бумаги, думая, как бы хорошо пойти, взять наган и застрелиться. Или сначала этого Лакобу пристрелить, а потом самому, прямо в висок, прохладной свинцовой пулей, и тогда головная боль навсегда отступит.

— Про Глафиру Екимову расскажите.

— Эх, что говорить? — Лакоба плюнул на папиросу, затушил её пальцами. — Такая хорошая женщина, говорила, что любит, что хочет детей, а потом так плохо поступила. Зачем? Я ей подарки покупал, не бил, не кричал, она как царица была.

— Леонтий, — Матюшин решил, что обязательно вступит в партию — каждому коммунисту полагался наган, а то и винтовка, — своими словами, без моих вопросов, расскажите, как всё с Глафирой вышло.

— Я домой пришёл, темно уже, устал, есть хотел, а дома никого, холодно, форточка открыта, вот ведь глупая женщина, нельзя так оставлять. Подумал, что к подруге пошла, лёг спать. Утром проснулся — никого нет, я один, туда, сюда, возле стола письмо лежит, ветер его уронил, наверное. А там такое, я совсем плохой стал, голова кругами, туман в глазах. Бросила меня.

— К подруге, говорите? — следователь уцепился за слово, хоть он и записывал то, что говорил Лакоба, до сознания доходила только какая-то часть.

— Подруги у неё, следователь, — Лакоба вздёрнул руку вверх, — любимый мужчина дома голодный, страдает, а она где-то веселится. Я к её подруге ходил.

— Зоя Львовна Липкина.

— Да, она. Говорю, скажи мне, уважаемая Зоя Львовна, где Глаша, а она не знает. Я и вспомнил, что начальник у них, который работать поздно заставляет, а Зоя говорит, нет, не такой он, не заставляет. Тут у меня с глаз пелёнка упала.

— Пелена.

— И она тоже. Словно кто подсказал, что неспроста они там в выходной вместе, вот я и пошёл спросить вежливо. А он мне нехорошо сказал, грубо, что ударит. Я не хотел, но как тут ещё поступить, да.

— Так Глафира задерживалась?

— Эх, как есть.

— Часто?

Лакоба задумался, начал загибать пальцы.

— С нового года семнадцать раз, — наконец сказал он, акцент почти пропал. — Даты сказать?

— А вы помните?

— Я, гражданин следователь, на таможне работаю, я всё помню. Сколько вагонов прошло, какой вес, что за товар, кто сопровождал, кто ордер подписал, какой номер литеры, с детства память такая. Или вы думаете, что партия меня просто так на это место поставила?

— Ничего я не думаю, — буркнул Матюшин, вписывая в протокол даты. Там же он зачем-то отметил, что память у Лакобы отличная, хотел было зачеркнуть, но не стал. — Вы уверены, что письмо от Глафиры?

— Почерк её знаю, у буковки «р» она внизу чёрточку ставит наклонную, и много других примет имеется. Мне ведь надо подписи проверять, сличать с образцами, а если на такое внимания не обращать, граница как решето станет, любой сможет бланк взять и подписать. Вот ты сейчас пишешь, у тебя петелька у буквы «о» почти посерёдке, у каждого своё отличие есть.

— Криминалист тоже подтвердил, что её письмо, — зачем-то сказал Матюшин, автоматически занося и эти слова Лакобы в протокол, — хорошо, вот здесь распишитесь и дату поставьте.

— Что-то ты совсем плохой, — Лакоба наклонился, примериваясь ручкой к листу бумаги, — эй, гражданин следователь, ты что? Погоди умирать.

Матюшин прикрыл глаза, как ему показалось, буквально на секунду, а когда открыл, вокруг толпились люди, его вынесли на крыльцо и пихали под нос ватку с нашатырём.

Травин тоже чувствовал себя неважно. К Черницкой в пятницу он не пошёл, понадеявшись на Мухина и его чудодейственный массаж, но банщик только руками развёл.

— Нету Фомича, — сказал он, — может, случилось чего, только пацана уже и посылал к нему, а дома нету никого. Али уехал. Ты проходи, парок сегодня знатный, душу прочистишь, захочешь, веником тебя отхожу.

Душу Сергей прочистить попытался, залез на верхнюю полку, и там ему стало нехорошо, голова закружилась и сердце застучало сильно. Кое-как спустился вниз, остыл, сидя на скамье. На улице стемнело, фонари в Алексеевской слободе стояли редко, он шёл осторожно, обходя лужи. Возле забора остановился, привалившись к дереву, отдышался — всего-то четыре сотни шагов сделал, а казалось, что несколько километров бегом с полной выкладкой. В дом зашёл, когда дыхание полностью восстановилось, не хватало ещё детей пугать.