Коварный заговор - Джеллис Роберта - Страница 5

• Предыдущая
• 5/113
• Следующая

Уединившись в своей спальне, месте, где она теперь редко бывала из-за таившегося там благоухания утерянного счастья, Элинор продолжала думать об Иэне. Утреннее переживание, когда он, обнаженный, стоял перед нею и она вдруг почувствовала такое волнение, что готова была сама броситься к нему в объятия, беспокоило ее до сих пор.

Из всех мужчин в мире, к которым она могла испытывать плотское влечение, Иэн был последним. Не потому, что она не замечала, в какого прекрасного мужчину он превратился, — просто Иэн был ее единственным другом; Если бы у нее возникла потребность в плотских утехах, под рукой была дюжина мужчин, к которым она могла бы обратиться за услугой. Но Иэн — совсем другое дело. Саймон отлил характер Иэна из стали своей собственной честности.

Элинор со слов мужа знала, что Иэн никогда не отказывал себе в удовольствии переспать с той или иной благородной дамой. Если учесть его привлекательную внешность, у него должно было быть множество женщин, особенно при дворе Джона. Король явил себя открытым развратником и предпочитал, чтобы его джентльмены и леди королевы не были чрезмерно добродетельными. Иэна не удивило бы предложение разделить ложе от любой придворной дамы, но, безусловно, он бы ужаснулся, если бы жена Саймона выказала подобные желания через три месяца после смерти горячо любимого мужа.

«А вот Саймон не был бы шокирован, — подумала Элинор, усмехнувшись сквозь слезы. — Он бы побранил меня вслух за аморальность, но глаза бы смеялись». Кого нужно убеждать, что Иэн еще не слишком стар, чтобы признать, что тело подчиняется своим законам и что сердцу и чувствам не прикажешь быть благопристойными?

Реакция Иэна на ее прикосновение показалась Элинор совершенно естественной. Мужчины, вовлеченные в военные действия и не склонные к общению с простыми шлюхами, страдали от долгого воздержания. Элинор была абсолютно уверена, что в обычных обстоятельствах Иэн не обращался к услугам проституток. Вокруг него достаточно красивых и вполне доступных леди. Она также не сомневалась, что он испытывал отвращение к грязным тварям, которые обслуживали солдат в военном лагере. Она понимала, что, когда здоровый молодой мужчина месяцами не имеет женщины, малейший намек, легчайшее прикосновение способно разбудить его тело и разжечь страсть.

Да, Элинор просто посмеялась бы и забыла об этом, если бы сам Иэн не был так очевидно расстроен перед «женой Саймона». И если бы ее собственное тело не сыграло с нею злую шутку, ведь и сейчас оно, не слушаясь доводов разума, горько стонало от одиночества и тоски по теплым рукам, по сильному мужскому телу рядом…

— Я не только жена Саймона, — убеждала себя она. — Я — Элинор Дево.

Но от этих слов слезы почему-то лились еще сильнее.

Несколько часов спустя и за много миль от Роузлинда глубокий мелодичный голос короля Джона неожиданно оборвался на середине фразы и перешел в безобразный вопль:

— Что ты сказал о Пемброке?

Мужчина, которому адресовался вопрос, не смутился, несмотря на очевидный гнев, и рассмеялся:

— Я сказал, милорд, что мы не скучали без него во время штурма Монтобана и в других наших походах. Мы не скучали и без того могущественного ханжи из его компании, Саймона Леманя, которого ваш брат так облагодетельствовал.

Вильям, граф Солсбери, незаконнорожденный брат короля Джона, прислушался, выпрямил сутулую спину, расправил плечи и покачал головой. Сегодня происходила обычная попойка, как было принято у короля Джона, когда он впадал в меланхолию и отказывался от встреч с кем-либо, исключая только самых близких друзей.

В таком состоянии Солсбери хуже воспринимал окружающее и почти не слышал. Правда, это спасало его от необходимости отвечать на опасные вопросы и от опасности выходить из себя от того, что на подобных сборищах говорилось. Тем более что в девяти случаях из десяти ничего важного и не говорилось. Беседа состояла в основном из лести королю и болтовни ни о чем. К несчастью, сегодняшний вечер был десятым случаем. Солсбери знал, что в имени Саймона Леманя для короля кроется какая-то опасность, но в этот момент он не мог напрячь свои извилины в достаточной мере, чтобы вспомнить, какая именно.

— Лемань умер. Дай ему почивать в мире, — произнес Филипп Марк.

— Умер?

Резкий тон короля пронзил туман, окутавший голову Солсбери от выпитого бургундского. Он все еще не знал, где кроется опасность, но когда король говорит таким тоном — значит, кто-то скоро пострадает.

— Было письмо, — хриплым голосом отозвался Солсбери. — Я хорошо это помню, потому что оно пришло в тот день, когда мы с де Випоном обсуждали план штурма.

При упоминании имени Иэна в голове Солсбери опасность прояснилась неожиданно ярко. Он вспомнил перекошенное от ужаса лицо молодого человека и свои собственные взволнованные вопросы. Теперь он вспомнил и ответы на те вопросы и онемел от страха: в пьяном стремлении развлечь Джона он сказал самое худшее, что можно было придумать.

— Вы хотите сказать, что вносили какие-то небольшие штрихи в план короля?! — агрессивно произнес Фулк де Кантелю. — Король мне объяснил все еще до того, как вы подумали об этом.

Солсбери оторвал мутные глаза от покрытого пятнами стола, размышляя о том, как выпутаться из неприятности, в какую вовлек себя пьяной болтовней. Вообще-то Вильям Солсбери был добрым человеком. Он всегда пытался винить себя в ошибках других и видеть во всех людях только хорошее. Однако за годы правления брата он научился ненавидеть Фулка де Кантелю и еще одного человека, который сидел неподалеку от Фулка, — Генри Корнхилла. Не только потому, что эти двое были выскочками из низов, даже не потому, что слыли жестокими и алчными, — именно они, эти двое, провоцировали короля на самые низменные поступки.

«Это несправедливо, — подумал Солсбери, — ведь в Джоне много хорошего: он умный, может быть добрым, любящим и щедрым. И то, что он не слишком часто проявляет хорошие стороны своей натуры, является лишь волей обстоятельств».

Солсбери считал Джона жертвой его могущественной и магнетической матери, которую сам Джон обожал, и нежелательным сыном для Генриха, который ограбил своего младшего отпрыска, ибо разделил свои владения еще до рождения Джона. И потому его звали Джоном Безземельным, и потому он был предметом насмешек, козлом отпущения во всех семейных раздорах.

«Теперь, — размышлял Солсбери, — Джона винят и в разрухе, постигшей Англию. Возможно, действия Джона по отношению к отцу и брату были не такими, какими бы им следовало быть, но налоги и поборы, ввергшие Англию в страшную нищету, не на его совести. Англию разорили крестовый поход Ричарда и выкуп, внесенный за его свободу. Войны, которые Ричард вел против Филиппа после освобождения, тоже стоили огромных денег, и Ричард начинал войны гораздо чаще, чем Филипп. А сейчас именно Филипп напал на Джона. Джон не хотел воевать, и не его вина, что ему приходится теперь расплачиваться за войну, которую ему навязали».

Приходилось расплачиваться также и за то, что навязывали Джону подобные Фулку де Кантелю и Генри Корнхиллу. В них не было ни жалости, ни страха перед Господом. Они могли украсть крест с алтаря или отнять последний фартинг у голодающей вдовы с одинаковым безразличием. Именно это и возвышало их в глазах Джона, который не был способен ни на то, ни на другое. Он мог приказать конфисковать собственность вдовы или забрать крест, но не посмел бы совершить подобный грех своими руками.

Пьяное течение мыслей вернуло Солсбери к опасности, которую он сам вызвал, коснувшись смерти Саймона Леманя. Именно Иен де Випон рассказывал Солсбери, что брак Саймона не понравился Джону, который планировал выдать наследницу Роузлинда за другого человека. Безусловно, Иэн захочет жениться на ней сейчас, когда Саймон умер, чтобы защитить ее детей, которые оказались наследниками очень большого состояния. Солсбери знал, что Иэн любил детей Саймона как своих — он не упускал случая поговорить о них и боялся, что кто-нибудь попытается лишить их прав на наследство, а может быть, даже расправиться с ними.

• Предыдущая
• 5/113
• Следующая