Плохой хороший день Алексея Турова - Метлицкая Мария - Страница 8

Сказано это было безо всякой насмешки или подкола – видимо, он не рассчитывал, что дочь вообще согласится на встречу.

В гардеробе он отодвинул услужливого гардеробщика и сам осторожно надел на нее пальто.

Гардеробщик, похожий на адмирала в отставке, усмехнулся в густые усы.

– Дочка, – смущенно буркнул отец. – А вы что подумали?

Тот пожал плечами – дескать, мне что за дело.

Рина с отцом вышли на улицу. По крышам звонко и радостно барабанила капель, и воздух отчетливо пах долгожданной весной.

– Проводить тебя? – осторожно спросил отец. – Или торопишься?

– Тороплюсь, – кивнула она, – сама доберусь, спасибо.

Отец поежился и приподнял воротник куртки.

– Ирка, – тихо сказал он, – ты… Ну, словом… Чуть вырастешь и… Поймешь меня, я уверен! Не может быть, чтобы не поняла.

Она резко перебила его:

– А я уже выросла, папа, только ты не заметил. – И она быстро пошла к метро. «Скорее бы домой, – билась в голове единственная мысль. – Скорее бы! Остаться одной, а уж там, дома, наревусь в полную силу. И слава богу, что мама на работе».

Наревелась, конечно. Потом залезла под горячий душ – сильно знобило. «Заболеваю, наверное, – с тоской подумала она. – А как не хочется!» Выпила горячего чаю, согрелась и немного повеселела – так, значит, так. В конце концов, это их, родителей, жизнь. А у нее – своя.

Кстати, спустя довольно много лет она узнала от Шурочки, что тогда у отца случились страшные неприятности и на работе: служил он в проектном институте, его лаборатория готовила очень важный проект – новаторский, предварительно прошедший кучу инстанций, проверок и получивший отличные рекомендации. Все шумно радовались и не сомневались в успехе. Но – кто бы мог подумать? – на самой последней инстанции проект был разгромлен и зарублен. Такого никто не ожидал – даже самые ярые противники и завистники. Отец, один из главных авторов этого проекта, здорово тогда надломился. Он мотался по комиссиям, отстаивал и настаивал. Никто его не поддержал, над ним уже начали откровенно смеяться и крутить пальцем у виска: против кого прет этот чудила Корсаков? В результате он ушел из института, сказав на собрании коллегам, что вести себя, как они, могут только предатели и саботажники.

Тогда у отца и открылась застарелая язва. Конечно, на нервной почве.

Маме про встречу с отцом она ничего не рассказала – зачем? Понимала, что это той неприятно.

Как-то спросила:

– Переживаешь?

Шурочка вздрогнула и раздраженно ответила:

– Да вот еще! Много чести! Что переживать из-за дурака? Да бог с ним! Плохого я ему не желаю. И хорошего, впрочем, тоже.

«В этом вся мама, – подумала Рина. – Все понимает, но обида-то есть – никуда не делась обида. Еще бы – бросить ее, красавицу Шурочку! Ну и правильно, что не страдает. Она молодая женщина, она красавица и, в конце концов, не монашка, готовая прощать все и вся. Не святая – ударят по левой щеке, подставь правую. Она – обычная живая женщина. И она хочет жить».

Отец приезжал раз в полгода или чуть реже. Конечно, они встречались. Но постепенно Рина поняла, что встречи эти формальные и, скорее всего, никому не нужные – ни ей, ни отцу. Она его не простила. Он исполнял свой родительский долг, она – свой дочерний. Или у него все-таки было не так?

Со временем говорить им стало особенно не о чем. Рина давала короткий и скупой отчет – здорова, учусь, работаю. Точнее – подрабатываю. Кавалеры? А как ты думаешь? Разумеется! В общем, в подробности не вдавалась. И про его дела она просто не спрашивала – много чести, как говорила мама. Да и о чем она должна была его спрашивать? Как твоя семейная жизнь? Как поживает твоя драгоценная Валентина?

Извини – неинтересно.

Да и отец, кажется, окончательно пришел в себя – глаза у него были спокойные и даже счастливые. И это было особенно больно – значит, там все сложилось. А Рина, если честно, надеялась. Надеялась, что там не сложится, что он опомнится и… И вернется. Но вышло не так – он спокойно живет без нее, без единственной дочери. Правда, теперь в хорошие рестораны отец ее не приглашал, а приглашал в недорогие кафе. Она знала, что работает он в поселковой школе, преподает математику и геометрию, плюс его нагрузили черчением – с учителями в провинциях плохо. Ну и хорошо – лишние деньги! «Хотя, – усмехался он, – какие там деньги! Если бы не хозяйство…»

– Хозяйство, – насмешливо кивала Рина, – коров, что ли, доишь?

Одет отец был, если честно, тоже не очень. Было видно, что донашивает то, что есть. Ну да ладно, не ее проблемы.

А у нее своих до фига. Двадцать лет, знаете ли, возраст любви и огромных проблем.

Кстати, ее скороспелый брак и почти немедленный развод отец прокомментировал сухо:

– Ну, значит, попробовала? И как, набралась опыта?

Рина с деланым равнодушием кивнула:

– Ага.

Но разозлилась: «Тоже мне, учитель жизни! На себя посмотри!»

С годами отец приезжал все реже, сетовал, что устает от Москвы, отвык от ее суеты, вечно бурлящей толпы и равнодушных, усталых людей. Рина удивлялась и в который раз не понимала: да чем же так хороша та его жизнь, в медвежьем, забытом богом углу? Лица москвичей ему нехороши? А видеть каждый день одни и те же лица? Какая скукота! Сталкиваться с ними на работе, в магазине, на почте или на автобусной остановке? Всем послушно кивать, интересоваться их делами и здоровьем, обсуждать с ними урожаи и надои молока и знать всех поименно?

Нет, извините! Она бы, например, ни за что, ни за какие коврижки и ни на что не променяла Москву, любимую, шумную, хлопотливую и прекрасную Москву. Да разве есть города красивее и лучше? Нет, и Ленинград она обожала! Но после смерти бабушки Маши вернуться туда не решалась.

Спустя много лет Рина увидела другие города, не менее прекрасные, чем ее родная Москва. Но это никак не изменило ее отношения к столице – она навсегда осталась ее преданной и верной поклонницей. Но, если уж совсем честно, с годами и она стала от Москвы уставать – бесконечные пробки отнимали полжизни. Да и нынешняя Москва здорово изменилась и давно перестала быть теплой и родной.

А отец продолжал восхищаться деревней. Однажды Рина сказала:

– Кажется, ты сам себя хочешь убедить.

– В чем? – не понял отец.

– Да в том, что все сделал правильно.

Он ничего не ответил, только внимательно посмотрел на нее и отрицательно покачал головой.

В гости, конечно же, приглашал. Сулил всякие радости и удовольствия – например, рыбалку и грибную охоту.

– Ирка! Ты даже не представляешь, что это за счастье – встать на рассвете, когда еще трава мокрая от росы, а солнце еще только-только, лениво и нехотя, выползает из-за горизонта и еще сыро и прохладно, и ты накидываешь ватник и влезаешь в резиновые сапоги и идешь на берег. «Идешь!» Смешно! Всего-то десять шагов! Нет, ей-богу, именно десять, я считал! А речка? На твоих глазах из неприветливой, серой, свинцовой она голубеет, светлеет и начинает искриться, переливаться, сверкать на солнце, манить, обещать-соблазнять, в общем, – смутился отец.

– А ты поэт, пап! – усмехалась она.

– Да при чем тут поэт? – обиделся отец. – Так все и есть, уж поверь! И ты закидываешь удочку, – с восторгом продолжал он, – и садишься на землю. По большому счету, тебе наплевать, сколько ты натаскаешь карасиков или плотвы, хотя натаскаешь уж точно! Нет, дело не в этом. Ты пытаешься охватить взглядом всю эту немыслимую красоту, этот берег, реку, лес вдалеке, поле за лесом. И тишину. Вот это меня каждый раз потрясает. Такая тишь, что начинает звенеть в ушах, веришь? Нет, звуки, конечно, есть – живая же природа! И птицы тренькают, и лягушки поквакивают. И речка тихонько всплескивает все еще сонной водой. И деревня наша начинает подавать признаки жизни, пока еще сонные, вялые.

И все-таки тишина. А солнце уже поднялось и начало припекать. И ты скидываешь ватник и уже маешься в жарких сапогах. И тут начинается. Таскаешь эту мелочовку одну за другой – карасиков, плотвичек, окуньков и прочую шушеру. Мелочь, а вкуснота! В муке обваляешь и на раскаленную сковородку. Поверь, дочь, вкуснее ничего нет. Какие там деликатесы! И к ней, к этой сковородке, молодая картошечка, своя, из огорода, – мелкая, с крупный орех, самая первая, да со своим укропом! Сначала отварить, а потом слегка обжарить на топленом масле. Эх, красота… А вечера? Тихие, теплые, спокойные. Прокукует кукушка, из-за елки вспрыснет какая-то мелкая птичка. И снова немыслимая, оглушительная тишина. И благодать. И расцветает душа, и все отпускает, ей-богу. И так становится хорошо и спокойно… Давай, Ирка, приезжай! Ты вон бледная, как сметана. Синяки под глазами. А у нас за пару недель придешь в норму. Да еще сил наберешься на год вперед! У тебя же каникулы на носу!