Пламя моей души (СИ) - Счастная Елена - Страница 45

— Матушка моя знать могла, где Сердце. Не отец, а она. А может, и оба они. А ответ… Там видно станет, Чаян.

Она выждала немного — вдруг княжич ещё что сказать пожелает. Но он замер, опустив локти на колени, ссутулившись, словно устал страшно. Ему бы силы сегодня поберечь, а не по лесу за ней бегать. Но он пошёлбез страха, не зная, что ждёт его здесь, не заведёт ли куда Леший по дороге, так, что и не выйти к жилью людскому потом: уж больно места здесь необычные, раз даже Димина силы из них черпала. И вдруг поняла Елица, что в старшем Светоярыче словно гасло что-то день ото дня: совсем другим он был, как приехал в Велеборск, а теперь тяготился всё чем-то. Неведением, верно, о том, что дальше с ними со всеми будет. Неприветливостью Елицы, к которой стремился изо дня в день. И она не хотела бы ощущать за собой вину — ведь чувства Чаяна никому не подвластны, даже ему самому. А уж она и вовсе никак их усмирить не может.

— Тогда я ждать ещё пуще буду. И рядом буду всегда — запомни, — наконец буркнул он, вставая. Хмыкнул и руку ей протянул. — Далеко ты забралась. Давай выходить теперь отсюда.

Елица опустила взгляд на его ладонь, а после на обломки камней и дерева, через которые неведомо какой ловкостью перемахнула, и в ответ руку подала. Сомкнулись пальцы крепкие, заботливые на ней, и Чаян прочь повёл — оставалось только надеяться, что больше они сюда не вернутся.

Покидало войско остёрское Велеборск. Велением князя нового — Знаслава — сворачивали лагерь, грузили обозы длинные — в обратный путь отправляться. Не считал больше нужным стрый княжичей силою город удерживать, да может и правильно: Елица уж давно с ними добровольно ездила, и сама, кажется, прониклась рвением этим — Сердце отыскать во что бы то ни стало. А сына Зимавы и вовсе убили, помыкать больше и некем. И хоть всегда желал воевода остёрский Буяр поскорее земли эти покинуть, а и он теперь ходил по детинцу смурной. Как ни мало выглядывала Зимава во двор, а всё равно то и дело замечала его, покрикивающего сердито на гридней и кметей, что тоже в дорогу готовились.

Когда-то, помнится, хранилась в голове мысль, что, как доведётся Радана забрать, так и от Буяра избавиться можно: уговорить, подкупить, убить в конце концов. И то, что Доброга, который с чужим воеводой уже успел и нравами сойтись, о том думал, ни Зимаву, ни Эрвара не волновало. Пусть бы остёрцы пробивались снова в город, через стены толстые и высокие, по своему разумению. Один раз она уже пустила неприятеля, хоть и могла того не делать. Второй раз такой ошибки она не совершила бы.

Да всё поменялось в один миг. Как не стало Радана — и мир весь померк как будто. А что там в нём теперь деется — всё равно.

Только после узнала Зимава, что уехала в Логост Вышемила — и ни тени сожаления не качнулось в душе. Что не поговорила с ней напоследок, не объяснилась. Там ей, верно, будет лучше, подле родичей, где и пригляд другой, и забота. И с отъездом её ничего не поменялось, не стало пусто в детинце — он опустел лишь со смертью Радана, хоть и не жил тот здесь уже давно.

Зимава сидела в хоромине своей какой уж день кряду — не считала. И не выходила никуда, не ела почти ничего — только то, что могла всеми силами запихнуть в неё Оляна. Она не чувствовала вкуса, не понимала, уходят её силы или нет. Словно варилась в киселе из дней, что то ли бежали, то ли плелись друг за другом. Лишь яркой вспышкой в непрерывной гулкой серости возникал время от времени Эрвар. Говорил что-то, гладил по плечу — но слова его и доносились до слуха, а отклика никакого не находили. Она отвечала даже, будто кто другой за неё это делал — варяг вздыхал, оставаясь ещё подле неё, а после уходил.

А она всё думала, что ей делать дальше, как быть, когда вся жизнь разрушилась до основания, ничего в ней не осталось: ни мужа, ни возлюбленного, которого она так жаждала заполучить и не смогла, ни сына. Смотрела в окно терема женского, на землю притоптанную, лишь едва подёрнутую зеленью чахлой травы, и качалось внутри желание просто броситься вниз. Но что-то ещё держало. Может быть, страх.

Он теперь накатывал на неё вовсе нежданно, когда и причин-то не находилось. Просто вмиг холодело всё тело от пота липкого, начинало сердце колотиться неистово, тошнота подкатывала к самому горлу. И совладать с этими дикими всплесками не было никаких сил. Казалось, что всё это не с ней происходит, что кто-то другой владеет её разумом, который чудом замер на грани безумия.

Никогда ещё Зимава не ощущала себя такой слабой и никогда не цеплялась за обрывки былого так сильно. И всё перекатывала в мыслях вину свою за всё, что случилось — а та словно нутро ей в труху перемалывала. Пыталась она понять, как так могло случиться? Как она допустила такое? И всё яснее с каждым днём, сначала в дороге из Калиногоста, а после и здесь, в родных уже стенах Велеборска, осознавала, что не сама она к тому пришла — подтолкнули её умело, исподволь.

И потому каждый раз появление в горнице Эрвара, который так незаметно подбрасывал ей в голову свои мысли после смерти Борилы, кололо её, словно копьё острое, блестящее. И переворачивалось каждый раз что-то в груди, как видела она его: сильного, устрашающего — и красивого, какой-то особой, грозной красотой. Присматривалась пуще, словно заново с ним знакомилась и ждала, что снова поведёт он её по ему удобной тропке...

Всё ж отбыли в Остёрск воины Буяра. Зимава не спустилась на крыльцо — хотя бы вслед им посмотреть. А после зашла и Оляна, как закрылись за ними ворота.

— Поешь чего сегодня или снова свиньям выбрасывать? — она посмотрела на стол, где так и остыла обедня, к которой никто не притронулся. — Заморишь себя совсем, — заворчала пуще, остановилась за спиной и нависла, словно совесть собственная. — А ты молодая ещё. Сама говорила: и дитя родить можешь, и мужчину привлечь любого, какого пожелаешь...

Зимава хмыкнула громко — сама от себя не ожидала. И вышел этот звук, верно, самым живым за все эти дни.

— Привлекла уже одного. Да не задержался он надолго, — она повернулась к опешившей подруге, окинула её взглядом, словно вечность целую не видела. — Подолом задранным, ляшками голыми никого не удержишь. Жалко, поздно спохватилась я.

— Дура была, — жестоко уронила Оляна.

— Дура, — согласилась Зимава, ничуть на неё не обидевшись. — И Эрвара слушала тоже не от большого ума. Потакала его прихотям. Думала, мои они тоже.

— Ты Эрвара не вини, — махнула рукой женщина. — Не хотела бы, не поддалась. А он — мужик — он по-своему решать всё научен.

Зимава привстала даже с лавки, неожиданно разгневанная словами подруги. Ни капли утешения, мягкого согласия: лишь бы горемычная княгиня не переживала так. Она, как и всегда, говорила, что думает. Потому-то и сдружились они однажды. А вот теперь открытость её только раздражала. Будто била она по самым больным местам, по тем, где чувствовала Зимава свою собственную слабость. Но всё ж усмирила она вспыхнувшее вдруг негодование — и села обратно.

— Что, уехали остёрцы? — решила поговорить о другом.

Оляна тут же расслабилась, продолжая всё ж присматриваться к ней с любопытством, словно нынешнее настроение княгини очень её удивляло, и не знала она, чего в следующий миг ожидать можно.

— Уехали, слава Богам, — села напротив, снова покосившись на уже начавшую заветриваться снедь.

Зимава покивала медленно, встала, прошлась неспешно, разминая ноги. До того ослабшие, будто она и вовсе всё это время на той лавке и просидела, не сдвинувшись ни разу. И внутри словно воздух прохладный разворачивался освежающей волной. Отбыли остёрцы наконец. Всем войском своим. Оставили в покое — и несказанно легче становилось от мысли такой непривычной.

И как будто не было их здесь никогда, а всё равно получилось так, что след от встречи с Чаяном и от всего, что случилось после, остался до самой смерти.

Но с того дня, как покинули люди Буяра Велеборск, как пропал из виду их лагерь, оставив на земле лишь глубокие подпалины кострищ и вытоптанные напрочь дорожки, Зимава как будто в себя приходить начала. И думалось теперь всё чаще, как дальше быть, не оставаться же на милость и жалость Елицы. Не возвращаться же в Логост! Только здесь осталось всё, что ещё могло вернуть к жизни, что могло бы поддержать на пути из этого затянувшегося кошмара.