Голоса животных и растений - Корочанцев Владимир Алексеевич - Страница 7

зачинал мессу пастырь. Толпа, бушуя от восторга, подхватывала отдельные его слова и перекрывала его пение ослиным «И-a, и-a, и-а…».

В Отоне на подобном празднике четыре каноника, сопровождая осла-именинника, держали за уголки вышитую золотом попону, которой тот был покрыт. У входа в церковь на осла набрасывали еще и мантию.

Следы этой традиции фиксируются еще у христианского писателя Тертуллиана (155–220). Прежде чем спешить с осуждением явных кощунств в церкви, полезно вспомнить, что язычники в качестве наименования первых христиан использовали слово asinarii — ослы. В Мюнстере была скульптура, изображавшая двух ослов, один из которых читал проповедь, а другой держал требник.

Однако приписывать упомянутой традиции лишь кощунственный смысл было бы проявлением невежества, даже прегрешением против более глубинного религиозного, предназначенного исключительно для посвященных, эзотерического ее характера. Тогда пришлось бы толковать, почему в орденских правилах святого Франциска Ассизского приверженцу его учения прямо вменялось в обязанности обращение в осла, то есть признание себя таковым. Когда будущий блаженный — Джакопоне да Тоди пожелал облечься в одеяние францисканца, приор напутствовал его в том духе, что если он хочет жить среди последователей учения, то должен стать ослом и вести себя как осел среди ослов. В ответ Джакопоне напялил на себя шкуру осла и пошел, приговаривая: «Смотрите, братья, я стал ослом, примите меня, осла, к вам, ослам!» Так же и Савонарола во Флоренции предписывал братьям обращаться в ослов, безропотно сносящих побои. Джордано Бруно написал похвалу ослу в виде специального сочинения «Cabala del Cavallo Pegaso con l’aqqiunta Cillenico» и увенчал его тремя вдохновенными сонетами в честь осла. В каббалистическом толковании осел — символ мудрости; некоторые талмудисты находили в нем добродетели познания: трезвость, терпеливость, упорство и скромность.

— Такого рода праздники — реванш за моральную дисциплину, которую нам навязывает общество! — пытаются оправдать их исследователи истории французских народных празднеств. — Это временное отрицание общепринятых ценностей помогает нам соблюдать в повседневной жизни социальную дисциплину, выносить нелепость или несправедливость, которые иногда подавляют нас.

Подобную же задачу выполняли еще древнеримские сатурналии, когда в течение нескольких дней рабы могли не подчиняться своим господам и даже для вида наказывать их.

В период позднего Средневековья и в эпоху Возрождения любимым зрелищем горожан в Европе были маскарадные шествия «дураков», или «беззаботных ребят». Шествия возглавляли Князь Дураков, Папа-Дурак и Дурацкая Матерь. Процессии ряженых изображали Государство, Церковь, Науку, Правосудие, Семью. Без ослов при этом не обходились. У карнавалов был общий девиз: «Число глупцов несчетно». В Луврском музее Парижа у картины нидерландского художника XV века Иеронима Босха «Корабль дураков», актуальной и сегодня, всегда людно — тому я лично могу быть свидетелем. Вдохновленный одноименной поэмой Себастьяна Бранта, художник образно передает на холсте тезис о неисчислимости глупцов. Утлый корабль без руля и ветрил перегружен пассажирами, которые, кажется, потеряли не только остатки разума, но и соответственно цель и смысл своих действий. Бессмыслица подчинила себе людей, диктует им нелепые поступки. Забыв о благопристойности, монахиня и монах горланят песни — под стать остальному люду. Несуразно ведут себя и другие их попутчики.

В библиотеке Музея естественной истории в Париже мне показали иллюстрацию из изданной в 1642 году книги Улисса Альдрованди «Монстры в истории». На ней во весь рост красуется Глупость. Художник философски осмыслил этот бездонный образ. У нее подстриженная голова осла, груди и живот женщины, остальная часть тела чешуйчатая, как у змеи, левая нога кончается коровьим копытом, правая — птичьей лапой, и позади ягодиц торчит петушиная голова.

«День шутов», или «день дураков», на который всегда бросали косые взгляды религиозные и светские власти, официально «приказал долго жить» в XVI веке, но в ряде городов Франции, как уже упоминалось, традиция все-таки выжила на уровне местных обычаев. Нечто похожее имеет сегодня место и кое-где в Италии. К слову сказать, было бы не лишним ежегодно торжественно отмечать подобный праздник как национальный и в России наших дней. Это мое личное мнение.

В Средние века осел при определенных обстоятельствах становился героем особой, окутанной таинственностью церемонии (в стиле бурлеска), смысл которой так и не был до конца разъяснен учеными. О ней упоминается в «Книге символов» Ж. Ланов-Виллена. По словам ученого, отец Теофил Рейн свидетельствовал, что в День образования (1 января) когда-то пели «литургию осла» и что он сам совершал этот обряд в одной из не названных им церквей; эта служба называлась также «литургией сумасшедших». Скорее всего, думается, многие мессы такого рода были проделками сатанистов, пытавшихся обеспечить триумф царства дьявола. Ни в чем не повинного мирного осла нередко ничтоже сумняшеся связывали даже с самим сатаной. Святому Хильдегарду из Бингена однажды даже приснился Антихрист с ослиной головой. Ослиная голова в Средневековье намекала на зло.

В России существовали официально свои, освященные церковной традицией ритуалы — типа «пасхального отъезда патриарха на осляти» в Москве XVII века. В Средние века осел связывался с Вербным воскресеньем и со святым Николаем Чудотворцем.

Когда-то у кельтов и германцев, а также, по мнению французского историка Дельрио, у «неверных» евреев, был распространен обряд угадывания преступника, тоже связанный с культовым отношением к ослу. Голову умерщвленного животного клали на горящие угли и произносили определенные слова, наподобие молитв, одновременно повторяя имена подозреваемых в преступлении. Жрецы зорко наблюдали за головой, пытаясь уловить миг, когда челюсти с легким лязгом сомкнутся: считалось, что этот лязг совпадал по времени с произнесением имени истинного виновного.

Итак, в старину ослов если не любили, то и не отвергали. Гийом Нормандский писал о диких ослах как о «крайне наивных и милых существах, которые очень любят пустыни и уединенные места». К поведению ослов порой предъявляли (и предъявляют) такие же критерии, как к поступкам людей. Лет двести назад на всю Францию прогремел процесс над ослицей, обвинявшейся в «безнравственности». Суд оправдал ее — благодаря заступничеству епископа, письменно удостоверившего благонравное поведение этой особы и поручившегося за нее. Однако чаще осел олицетворял невежество. Скульпторы Средневековья украшали порталы кафедральных соборов изображениями ослов, вставших на задние ноги и играющих на арфе или виоле. Однажды, будучи в Олней-де-Сентоне, что в Приморской Шаранте, я вошел в церковь XII века, сооруженную в романском стиле. Среди росписей в портике поперечного нефа выделялись два сюжета: осел, играющий на виоле, и рядом другой, читающий мессу.

Рене Жиль в книге «Символизм в религиозном искусстве» объяснил, что этот образ означает невежду, который делает вид, будто и впрямь пользуется инструментом или преподносит какой-то иной неожиданный сюрприз, причем столь же легко и непринужденно, как и те, кто реально овладел подлинным знанием или каким-то секретом. Но осел не знает, что виола или арфа, равно как и лира, неподвластны тому, кто не чувствует ритма. Играя на виоле, он извлечет только диссонирующие звуки, поскольку осмелился взяться не за свое дело.

Что изначально привлекало людей в осле? Что заставляло их сравнивать себя с ним?.. Внешность? Нет! За исключением морды, да и то лишь в отдельных, конкретных случаях, — почти ничего общего с человеком. И все-таки у осла присутствует какая-то магия, неудержимо как магнит притягивающая внимание людей к этому невзрачному существу. Глядя на него, можно ощутить себя кем-то вроде Одиссея, которого завлекают чарующим пением коварные сирены. Но непонятно, почему хочется неотрывно смотреть на это животное? Чего мы ждем от него, несмотря на всю бессмысленность ожидания. Один из ключей к разгадке — поведение осла: оно буквально гипнотизирует, наводит на мысль о чем-то очень знакомом, однако постоянно ускользающем от определения, о чем-то общечеловеческом. Один вид осла уже наводит на раздумья о смысле и тайнах бытия, о разнообразии и непостижимости мира, разжигает желание понять то, что, вероятнее всего, выше понимания. А чего стоят по-человечески задумчивый взгляд осла, его глубокое молчание! Так и чудится: вот-вот он откроет рот, заговорит, поведает какие-то абсолютные тайны сущего… Право же, в осле есть что-то неотразимо притягательное, что всегда делало его неразлучным спутником и другом людей. Для древних осел в некотором смысле служил даже мерой прекрасного, поэтичного.