Черная башня - Джеймс Филлис Дороти - Страница 22

• Предыдущая
• 22/73
• Следующая

«Тело – мое узилище, и, покорствуя Закону, не стану я ломать стен темницы; не ускорю свою кончину, изнуряя тело свое или моря его голодом. Но если тюрьма моя сгорит от затяжной лихорадки или рухнет, подточенная неизбывной тоской, ужели человеку должно так любить землю, на которой узилище это стояло, чтобы всеми силами оставаться там, а не воротиться домой?»

Да уж, подумал Дэлглиш, не столько Донн не подходит к тушеной баранине, сколько баранина не подходит к домашней наливке. Само по себе и то, и другое было вполне съедобно, даже приятно. Баранина, приготовленная с картошкой, луком и морковкой, приправленная пряными травами, оказалась неожиданно вкусной, хотя и чуть жирноватой. Самбуковое вино вызывало ностальгические воспоминания о неизбежных визитах вместе с отцом к прихожанам, которые по болезни не могли сами дойти до церкви. А вот сочетание баранины и вина действовало убийственно. И Дэлглиш потянулся к графину с водой.

Напротив него сидела Миллисента Хэммит. Ее каменное квадратное лицо казалось мягче и женственнее при свете свечей, и едкий запах лака исходил от жестких, неровных волн седеющих волос. За столом присутствовали все, кроме четы Хьюсонов, должно быть, ужинавших у себя в коттедже, и Генри Каруардина. На дальнем конце стола, чуть особняком от остальных, склонялся над едой Алберт Филби, этакий монашествующий Калибан в коричневой сутане. Ел он шумно, хлеб отрывал прямо руками и энергично вытирал им тарелку. Всем пациентам помогали ужинать. Презирая себя за привередливость, Дэлглиш старался абстрагироваться от сдавленных звуков глотания, рассыпчатой дроби ложек по тарелкам, внезапной, деликатно подавляемой отрыжки.

«Если сумеете вы в мире покинуть сию трапезу, то и земную юдоль нашу сумеете покинуть в мире. И мир трапезы этой сменится покоем вечным…»

Уилфред стоял за возвышением во главе стола, по бокам от него в металлических подсвечниках высились две свечи. Кот Джеффри, раздувшийся от съеденного, церемонно свернулся у его ног. Уилфред обладал звучным и выразительным голосом – и отлично умел им пользоваться. Несостоявшийся актер? Или актер, нашедший свою сцену и счастливо играющий на ней, не замечающий, что публики в зале становится все меньше и меньше, что мечты его скованы параличом? Неврастеник, движимый навязчивой идеей? Или человек, который находится в мире с самим собой?

Внезапно четыре свечи, стоявшие на столе, вспыхнули ярче и зашипели. До слуха Дэлглиша донеслись слабое поскрипывание колес, еле слышный стук дерева о металл. Дверь медленно открылась. Голос Уилфреда дрогнул и оборвался. Звякнула, ударившись о тарелку, ложка. Из тени выехала инвалидная коляска, ее хозяин кутался в толстый клетчатый плащ. Мисс Уиллисон глухо застонала и неверной рукой прочертила по платью на груди крест. Урсула Холлис сдавленно ахнула. Все молчали. Затем Дженни Пеграм завизжала – тоненько и протяжно, точно оловянный свисток. Звук этот казался настолько неестественным, что Дот Моксон завертела головой, пытаясь понять, откуда он доносится. Визг оборвался истеричным смешком. Девушка зажала рот рукой, а потом произнесла:

– Я решила, будто это Виктор! Ведь это же плащ Виктора… Никто не заговорил и не шевельнулся. Обведя взглядом стол, Дэлглиш остановил глаза на Деннисе Лернере. Лицо мед-брата напоминало маску ужаса, быстро сменившегося облегчением; оно словно обмякло, утратило очертания, как расплывшаяся картинка. Каруардин подъехал к столу. Слова давались ему с трудом. Шарик вязкой слюны на подбородке при свете свечей блестел, как желтая жемчужина. Наконец Генри произнес высоким ломающимся голосом:

– Решил выпить кофе со всеми вместе. А то как-то невежливо прятаться от гостя в первый же вечер.

Голос Дот Моксон прозвучал резко и зло:

– Обязательно было надевать этот плащ? Каруардин обернулся к ней:

– Он висел в конторе, а мне стало холодно. У нас ведь почти все общее. С какой стати делать исключение для мертвого?

Уилфред наконец подал голос: «Мы помним правило?» Все, точно послушные дети, повернулись к нему. Он выждал, пока пациенты снова примутся за еду. Руки, сжимавшие края возвышения, не дрожали, голос звучал ровно и уверенно.

«Засим поднимая якорь и отправляясь в плавание, удлинит ли Господь твое странствие, прибавив тебе лет жизни, или же направит тебя в скорости в гавань дыханием бездыханной смерти, куда бы ни плыл ты, на Запад или же на Восток, плыви с миром…»

Только около половины девятого Дэлглиш вышел из дому, чтобы отвезти Генри Каруардина в коттедж Джулиуса Корта. Для человека, совсем недавно вышедшего из больницы, подобная задача оказалась весьма нелегкой. Несмотря на худобу, Каруардин был на удивление тяжел, а усыпанная камнями тропа неуклонно вела наверх. Дэлглиш не предложил подвезти Генри на машине, поскольку необходимость протискиваться в узкую дверь могла бы оказаться для инвалида унизительнее и болезненнее путешествия в привычной коляске. Когда они уже уходили, через холл прошел Энсти. Он придержал дверь и помог свезти кресло по пандусу. Однако тем Уилфред и ограничился, не предложив воспользоваться автобусом для пациентов. Дэлглиш гадал: померещилось ли ему, или он и правда различил в прощальной реплике Энсти нотку неодобрения.

Первую половину пути оба молчали. Зажав между коленями тяжелый фонарик, Каруардин пытался направить трясущийся луч на тропу. Круг света, прыгающий и дергающийся при каждом рывке кресла, с ослепительной ясностью выхватывал тайный ночной мир зелени и суетливой жизни. Дэлглиш, у которого от усталости чуть кружилась голова, чувствовал какую-то отстраненность от своего физического окружения. Две толстые, обитые резиной ручки, неприятно скользкие на ощупь, болтались и проворачивались в ладонях и словно бы не имели никакого отношения к самому креслу. Тропе впереди придавали реальность лишь то и дело попадавшиеся под колеса камни и выбоины. Вечер был не по-осеннему теплым, в воздухе витали ароматы трав, как воспоминания о летних цветах. Низкие облака загородили звезды, поэтому путники продвигались вперед практически в кромешной тьме, навстречу все усиливающемуся рокоту моря и четырем прямоугольникам света из Тойнтон-коттеджа. Когда до дома оставалось уже не так далеко, а самый большой прямоугольник превратился в заднюю дверь коттеджа, Дэлглиш, повинуясь внезапному побуждению, произнес:

– В бюро отца Бэддли я нашел мерзкое анонимное письмо. Судя по всему, кто-то в Тойнтон-Грэйнж сильно не любил Майкла. Интересно, это личная неприязнь или еще кто-нибудь получал подобные послания?

Каруардин запрокинул голову и посмотрел на коммандера. Дэлглиш увидел его лицо в непривычной перспективе: как будто оно укорочено, острый нос торчит, точно шпора, подбородок отвис, как у марионетки, под бесформенной пропастью рта.

– Я получал. Месяцев десять назад. Письмо было засунуто в библиотечную книгу, которую я читал. С тех пор больше не получал и не слышал, чтобы получал кто-то еще. Правда, тема не из тех, на которые люди говорят с охотой, хотя, если бы это стало общей напастью, новости просочились бы. Это самое обычное дерьмо. В письме мне предлагались определенные и довольно акробатические методы самоудовлетворения, если я еще способен на такие вещи физически. Желание осуществлять их полагалось само собой разумеющимся.

– Значит, послание было непристойным, а не просто оскорбительным?

– Да. Непристойным. Как если бы его автор стремился вызвать отвращение, а не соблазнить или развратить.

– У вас есть какие-нибудь соображен ия насчет авторства?

– Оно было напечатано на здешней бумаге, с помощью старого «Ремингтона», который используется главным образом мисс Уиллисон для распечатки бюллетеней? Она и показалась мне самой вероятной кандидатурой. Во всяком случае, это не Урсула Холлис – она прибыла только через два месяца после этого случая. И разве такие вещи обычно рассылают не почтенные старые девы средних лет?

• Предыдущая
• 22/73
• Следующая