Темное дело (сборник) - Ямалеев Рамиль Кимович - Страница 73

— До свидания.

Черт возьми, уйду я отсюда когда-нибудь, или нет? Сколько же можно расшаркиваться?!

Когда мы с Костей вышли на улицу, там уже начал накрапывать дождь.

— Что с тобой? — спросил я. — У тебя такой вид, будто этот Шавкат признался, что он внебрачный сын Дудаева.

— С чего ты взял? — слишком безразлично спросил меня Костя. — Обычный вид, просто писать хочу.

Это вполне могло быть, но я хорошо знаю Сюткина.

— Костя! — сказал я ему. — Не надо так бездарно лгать. Если бы ты хотел писать, ты бы наплевал на Шавката и прямо спросил бы его: где тут у вас, мол… Я же вижу: ты будто хороший кадр чуешь. Только аппарат свой не расчехлил. Значит, не кадр. А что?

Он так резко остановился, что я чуть не сшиб его с ног — сила инерции не дала мне затормозить вовремя.

— Слушай, ты кончай это, — предупредил я его.

— Что? — смотрел он на меня с любопытством.

— Вот это! — уверенно говорил я, потихоньку теряя эту самую уверенность.

Что это он так на меня уставился?

— Гриша, — проникновенно проговорил он. — Что ты мне дашь, если я тебе предложу материал, о котором мечтает любой мало-мальски честолюбивый журналист?

— По морде, — пообещал я ему. — Немедленно прекрати издеваться. Голова у меня пока не болит, так что покалечить тебя я успею. Не томи, Костя. Что за материал?

Мои угрозы на него не произвели ни малейшего впечатления, да я и удивился бы, если бы произвели.

— Только дай мне слово, — сказал он.

— Еще что тебе дать? Надоел: «дай», «дай», «дай»!

Он как-то помялся, а потом полез в свою папку.

— Дай мне слово, — повторил он, — что не станешь разворачивать этот конверт, не станешь прямо здесь же, сейчас, требовать объяснений.

— Что за тайны?

— Увидишь, — ответил он и подал мне довольно большой, но тонкий конверт. — Прошу не задавать никаких вопросов.

— Вообще?!

— Вообще.

— Никогда?

— Хотя бы сейчас. И сегодня ночью меня тоже не надо беспокоить. И завтра утром. Днем я буду на выставке в ЦДХ на Крымском валу. Не слышал? «Москва наизнанку» называется.

— Выставка фотографий такого же мудака, как и ты, — не преминул съязвить я. Должен же я хоть как-то отомстить?

— Точно, — кивнул он, ничуть не задетый. — Вот после нее и встретимся. Договорились?

— Вообще-то у меня были планы на завтрашний вечер, — зевнул я демонстративно. — Но если ты так слезно просишь…

Сюткин усмехнулся.

— Езжай домой, — сказал он, — свари себе кофе, сядь поудобнее, во избежание несчастного случая, и только потом достань из конверта то, что в нем лежит. А когда восстановишь дыхание, не бросайся к телефону, чтобы слезно умолять меня о встрече. Дома меня не будет. Лучше подумай обо всем на досуге, а завтра вечером у меня, надеюсь, будет, чем тебя удивить и порадовать. Понял меня?

— Пошел ты… — сказал я ему, улыбаясь.

— Уже! — кивнул он.

Не прошло и пары секунд, как он растворился в толпе. Только что был — и нету.

Но остался конверт. Я пальцами попытался определить, что же в нем находится. Бумага была плотной. Если к тому же помнить о профессии Кости Сюткина, то вполне можно предположить что внутри была обычная фотография. Хотя вряд ли она обычная, Сюткин не шутит, когда дело касается его профессии.

У меня руки зачесались раскрыть конверт прямо здесь. Но я обещал этого не делать.

И я почувствовал себя слегка прижатым к стенке. Что меня разозлило. Кто хоть немного меня знает, тот помнит, что я терпеть не могу, когда меня прижимают к стенке, что от этого становлюсь, мягко говоря, неадекватным.

Ну тебя к черту, Сюткин, подумал я. Не поеду я домой, не стану варить себе кофе, не стану садиться в кресло, не слишком-то я горю желанием раскрывать этот конверт, мальчишка я тебе, что ли, — игры со мной играть?! Идите-ка вы со своими тайнами мадридского двора далеко-далеко.

В конце концов я, можно сказать, выздоровел и вполне могу себе позволить то, что не могут больные. Например, женщину. Рябинина меня отвергла, но замен ей несть числа. Не пропаду! У журналиста Григория Лапшина столько поклонниц, что пропади Рябинина пропадом.

Я позвонил куда надо и поехал к московскому черту на куличках. Меня ждала и манила незабываемая ночь…

Если б я знал, чем это кончится…

Решив сэкономить, Борис Николаевич доехал до клуба на метро и, выбравшись из-под земли на поверхность, первым делом глубоко надвинул на глаза шляпу — чтобы не узнали.

Сделал несколько торопливых шагов. Остановился.

Не выдержав, оглянулся, скользнул по скучающей осенней толпе настороженным взглядом, но, кажется, пронесло: на него никто не обращал внимания.

До клуба «Пьерро» было две остановки, но Борис Николаевич решил и здесь сэкономить — отказался от троллейбуса, который услужливо распахнул перед ним свои двери, и пошел пешком. Его высокая массивная фигура в простом польском плаще рассекала людской поток подобно крейсеру…

Итак, был обычный осенний вечер, теплый и светлый, не хуже и не лучше предыдущего, и в сторону знаменитого своими экстравагантными тусовками клуба спешил, стараясь не быть узнанным, Борис Николаевич, спешил и не замечал, как за ним тщательно и профессионально следили.

«Наружка» — группа наружного наблюдения за объектом — работала четко и слаженно, и если бы простой обыватель вдруг и обратил на них внимание, то, в лучшем случае, счел бы все увиденное за обычное совпадение.

Следившая за Борисом Николаевичем «наружка» состояла из четырех человек — двух пар: ведущей и страхующей.

Первый из ведущей пары — молодой человек лет двадцати трех, не больше, серый и безликий среди такой же серой и безликой толпы, — отставал от «объекта» (делая это, естественно, вполне осознанно!) ровно на пятнадцать положенных по инструкции шагов. Молодой человек жевал спичку, шел легкой птичьей походкой, сунув руки глубоко в карманы летней, не по сезону, куртки. Он изредка демонстративно зевал, делая вид, что обычный праздный гуляка, и надо заметить, что получалось у него вполне естественно и довольно точно.

Его напарник вел себя несколько иначе, скажем так — не столь легкомысленно. Возможно, в этом был виноват его внешний вид: рубец на левой щеке, прижатые к бритому наголо черепу уши, черная застегнутая на глухую молнию кожаная куртка и крепкие пальцы, схватившие стальными клешами руль видавшего виды «жигуленка». Но, скорее всего, не это было главным, а то, что он вовсе не изображал, что ему нет дела до Бориса Николаевича. Нет, напротив, он всем своим подозрительным видом показывал, за кем именно следит, и это — вот ведь парадокс! — и было для него лучшей маскировкой (что, кстати, тоже было предусмотрено в многочисленных инструкциях).

Надо заметить, что «ведущая» пара двигалась за «объектом» тоже весьма своеобразно. Автомобиль почти в точности копировал ритм движения Бориса Николаевича: и если тот вдруг начинал спешить, идя на обгон пешехода, то и «жигуленок» давал газу, а когда «объект» неожиданно останавливался, то и наблюдатель тотчас нажимал на тормоза, машина замирала на месте, терпеливо дожидаясь, пока Борис Николаевич, незаметно оглядевшись, вновь двинется вперед…

Молодой человек, напротив, всем своим видом показывал, что ему на «объект» глубоко наплевать — ну идет себе какой-то Борис Николаевич, да и черт с ним! — что у него, у молодого человека, своих дел навалом: вот, кстати, девушка прошла весьма аппетитная, и ноги у нее ничего, и вымя еще не отвисло, словом, класс девчонка, самый сок, и если бы не умело припудренные прыщи на лбу, то он, молодой человек, естественно, лихо подлетел бы к ней и взял телефончик, а там, глядишь, и чем черт не шутит…

Но вот ведь что интересно, при всей своей развязности и этакой хлестаковской лихости молодой человек ни на секунду не выпускал Бориса Николаевича из поля зрения, хотя и шел за ним как бы в «противофазе»: если «объект» останавливался, то наблюдающий нагло пер на него и пялил свои наивные глаза, словно говорил — «да вот он же я, смотри, дурак, смотри!», а когда Борис Николаевич вновь начинал свое неспешное движение, то молодой человек замирал или шел куда-то в сторону, якобы заинтересованный безделушками на многочисленных лотках, которые вдруг выросли, как грибы после дождя, по всему центру Москвы после смешного августовского путча.